Свет в августе

Браун, однако, продолжал ходить на работу -- в том же комбинезоне и в той же рубахе, в которых явился в Джефферсон, -- так же проигрывать в кости недельный заработок по субботам, -- а может, выигрывать понемногу, приветствуя и то и другое одинаково бессмысленным Гоготом, -- балагурить и зубоскалить с теми же людьми, которые, по всей видимости, регулярно его обирали. Както раз прошел слух, что он выиграл шестьдесят долларов. "Ну, можете с ним попрощаться", -- сказал кто-то. 
-- Не знаю, -- сказал Муни. -- Шестьдесят долларов -- не та цифра. Вот если бы десять долларов или наоборот, пятьсот, тогда, я думаю, ты был бы прав. А шестьдесят -- нет. Теперь он как раз и решит, что хорошо здесь устроился -- если цапнул столько, сколько за неделю получает. 
И в понедельник он действительно вышел на работу, в комбинезоне; их обоих, Брауна и Кристмаса, увидели возле кучи опилок. За парой наблюдали с того дня, как появился Браун. Кристмас всаживал лопату в опилки неторопливо и размеренно, с силой, словно крошил зарытую змею ("или человека", сказал Муни), а Браун, бывало, стоит, опершись на лопату, и, наверно, рассказывает ему какую-то историю, анекдот. Потому что немного погодя он разражается смехом, гогочет, закинув голову, а другой продолжает работать все с тем же молчаливым, неубывающим остервенением. Затем Браун тоже берется за дело и опять какое-то время работает не медленнее Кристмаса, но лопата его, летая по убывающей дуге, захватывает все меньше, меньше и, наконец, уже совсем не задевает опилок. Тогда он снова опирается на нее и, видимо, досказывает историю -- досказывает человеку, который, кажется, и голоса его не слышит. Словно этот -- в миле от него или говорит на непонятном языке, думал Байрон. Случалось, субботним вечером их видели в городе вместе: опрятного Кристмаса -- в неизменной и строгой диагонали с белой рубашкой, в соломенной шляпе, и Брауна -- в новом костюме (бежевом в красную клетку, под ним -- цветная рубашка, на голове соломенная шляпа, как у Кристмаса, но с цветной лентой), и Браун болтает, гогочет, и голос его разносится по всей площади и возвращается обратно эхом, вроде того как посторонний звук в церкви, кажется, идет отовсюду одновременно. Словно хочет всем показать, какие они с Кристмасом дружки, думал Байрон. А потом Кристмас поворачивался, и как бы ни было мало скопление народу, привлеченного пустым звоном Браунова голоса, бесстрастно и хмуро выходил вон, а Браун шел за ним следом, продолжая болтать и гоготать. И каждый раз остальные рабочие говорили: "Ну в понедельник он на работу не вернется". Но каждый понедельник он возвращался. Первым бросил Кристмас. 
Он бросил работу в субботу вечером, без предупреждения, после трех без малого лет. И сообщил им об уходе Кристмаса не кто иной, как Браун. Среди рабочих были люди разного возраста, были семейные, были холостяки, образ жизни они вели самый пестрый, но в понедельник утром все выходили на работу степенно, почти торжественно. Были среди них молодые, и по субботам они пили, играли на деньги, случалось даже, ездили в Мемфис. Но в понедельник утром они выходили на работу серьезные и тихие, в чистых комбинезонах и чистых рубашках, тихо дожидались гудка и затем тихо приступали к работе, словно что-то сохранялось еще в атмосфере от воскресенья, утверждавшее как догмат, что человеку, как бы он этот праздник ни провел, надлежит и подобает являться в понедельник на работу чистым и тихим. 
Вот чем всегда отличался Браун. В понедельник он, как правило, выходил в той же грязной одежде, что и на прошлой неделе, и в черной щетине, не тронутой бритвой. И бывал он еще более шумным, чем всегда, кричал и выкидывал штуки впору десятилетнему. Их, серьезных, это коробило. Для них это было все равно, как если бы он явился голым или пьяным. Поэтому и получилось, что именно он оповестил их в понедельник об уходе Кристмаса. Он опоздал, но не в этом дело. Он был небрит, но дело и не в этом. Он был тихий. Они не сразу и заметили, что он здесь, -- он, которого в другое время половина из них уже ругала бы последними словами, и кое-кто -- от души. Он появился с гудком, пошел прямо к куче опилок и принялся за работу, не сказав никому ни слова, хотя кто-то с ним даже заговорил. Тут-то они и увидели, что он один, что его напарника Кристмаса нет. Когда подошел мастер, кто-то сказал: 
-- Ну, я вижу, одним заместителем истопника у тебя стало меньше. 
Муни посмотрел на Брауна, разгребавшего опилки так, словно это были яйца. Он плюнул. 
-- Да. Чересчур быстро разбогател. Не прельстишь его такой работенкой. 
-- Разбогател? -- переспросил другой. 
-- Кто-то из них -- да, -- сказал Муни, все еще наблюдая за Брауном. Вчера я их видел в новой машине. Он, -- Муни кивнул на Брауна, -- сидел за рулем. Этому я не удивляюсь. Я удивляюсь, что и один-то вышел сегодня на работу. 
-- Ну, по нынешним временам, -- сказал тот, -- Симсу нетрудно будет найти ему замену. 
-- Это нетрудно было бы в любое время, -- сказал Муни. 
-- Да он словно бы неплохо управлялся. 
-- А-а, -- сказал Муни. -- Понял. Ты про Кристмаса говоришь. 
-- А ты про кого? Браун тоже сказал, что уходит? 
-- Ты думал, он тут копать будет, когда приятель катается по городу на новой машине? 
-- А-а. -- Тот тоже посмотрел на Брауна. -- Хотел бы я знать, где это они раздобыли машину. 
-- А я -- нет, -- сказал Муни. -- Он в обед уйдет или до шести дотерпит -- вот что я хотел бы знать. 
-- А что? -- сказал Байрон. -- Если бы я тут накопил на новую машину, я бы тоже уволился. 
Несколько человек посмотрели на Байрона. Они слегка улыбнулись. 
-- Накопили-то они не тут, -- сказал один. Байрон посмотрел на него. 
-- Байрон чересчур уж, видно, дурного сторонится -- потому и от жизни отстает, -- сказал другой. Они посмотрели на Байрона. -- Браун, можно сказать, слуга народа. Кристмас заставлял их ночью тащиться в лес, за усадьбу мисс Берден, а Браун им сам теперь таскает, прямо в город. Говорят, если знаешь пароль, то в субботу вечером в переулке можешь получить бутылку прямо у него из-за пазухи. 
-- А пароль какой? -- сказал еще кто-то. -- Доллар без четверти? 
Байрон смотрел то на одного, то на другого. 
-- Правда? Этим они занимаются?