Эндимион

  
КНИГА ТРЕТЬЯ
 
 
 
О, гордецы! Сверкают их короны
 
Фальшивым блеском. Отворят загоны,
 
И блеющее стадо их сует
 
Траву съедает, изводя на нет
 
Людские пастбища. — Какое горе!
 
А то, бывает, с тупостью во взоре
 
Глядят на подожжённую лисицу,
 
Что опаляет спелую пшеницу
 
Надежды нашей. От совиных глаз
 
Впадают в страх — но прежде и сейчас
 
Им дарят люди красные одежды,
 
Меж тем как венценосные невежды
 
Себе же аплодируют, и любы
 
Им эти одуряющие трубы,
 
И пушки, салютующие разом,
 
Что мощно оглушают слух и разум,
 
Подобно тучам, что во время оно
 
Над стогнами гремели Вавилона,
 
Упрёки на халдеев извергая.
 
Ужель везде лишь маска золотая
 
Величье воплощает? — Не везде:
 
Величье там, где к трону и к звезде
 
На крыльях терпеливых вдохновенных
 
И чудом волхвований неизменных
 
Выносит нас. Мы царствуем, пока
 
Нас лестница ведёт под облака,
 
И мы восходим, наблюдая внове
 
Вселенную в её первооснове,
 
Где сонмы Сил над Роком древнегубым
 
Священный дух со рвением сугубым
 
В огне, в воде, в эфире берегут.
 
Как молчаливый храмовый сосуд,
 
Они хранят любое время года.
 
Но нам немногих явлена природа
 
Таких, что украшают небосвод,
 
Таких, чья щедрость руку подаёт
 
Церере нашей, — чувства наполняя
 
Духовным счастьем; точно так, до края
 
И пчёлы мёдом наполняют соты.
 
Клянусь враждой, в которой сводят счёты
 
Ничто и Мирозданье, Аполлон,
 
Что эти Силы — даже легион —
 
Слабее, чем Сестра твоя младая.
 
Приходит ночь, и, ярко расцветая,
 
Сестра твоя с улыбкой мягкой, скромной
 
На трон садится, словно он, огромный,
 
Не ей принадлежит, и ты, Поэт,
 
Не ею очарован был, и свет
 
Не лили звёзды, ожидая вместе,
 
Пока Сестры послания и вести
 
К ним не придут в сандальях серебристых.
 
Луна! Ты тени патриархов истых
 
В дубравах древних повергаешь в трепет.
 
Луна! Еще сильней блаженный лепет
 
Ветвей старинных при твоем вниманье;
 
Мир не умрет: ему твоё лобзанье
 
Дарует жизнь; и в сновиденьях странных
 
Телицы грезят о больших полянах;
 
И горы поднимаются: им надо
 
Добиться от тебя хотя бы взгляда.
 
И есть убежище; была б ты в силе,
 
Твои глаза б его благословили,
 
Но плотны плющевые перевитья,
 
И королёк, лишь глядя из укрытья,
 
В тебя влюблён. Даруешь облегченье
 
Ты устрицам: ведь при твоём свеченье
 
Спокойнее им дышится и спится
 
В домах жемчужных. Верность без границы
 
Тебе хранит великий Океан.
 
Богиня Теллус чует, как титан
 
Чело в неё с ворчаньем упирает.
 
 
 
О где ты, Цинтия? Где обитает,
 
В зелёной ли, в серебряной беседке,
 
Твоя краса? Ты плачешь… слёзы едки
 
Из-за того, кто сам в тебя влюблен,
 
И слёзы льет, — и ты сама, как он,
 
Вздыхаешь… Виден свет во мраке ночи,
 
Что излучают Весперовы очи.
 
Ужели то — любовь? Она — она!
 
Но как она несчастна, как бледна
 
На бесконечной сини Посейдона!
 
Однако отчего морское лоно
 
В любовных блестках? Сыплют их деревья,
 
Как будто волн великие кочевья
 
Зачаровать решили. С давних пор
 
Способен приласкать влюбленный взор
 
И сверху вниз лететь в водовороты,
 
И, по пути заглядывая в гроты,
 
Пугать акул с восторгом безоглядным,
 
Слепить глаза им светом беспощадным.
 
Не знай же, роскошь, ни конца, ни края!
 
Живи, любовь, наставница благая
 
Блужданий странных! Где бы красоте
 
Ни обитать — внизу, на высоте,
 
В воде, в горах, во тьме или при свете, —
 
Ты — проводница лучшая на свете!
 
Ты сил Леандру прибавляешь, фея,
 
Через Аид ведешь певца Орфея,
 
Ты умягчаешь грубого Плутона,
 
Ты лунный свет вонзаешь с небосклона
 
В морские воды — и зовёшь в тоске:
 
«Эндимион!»
 
 
 
                       На золотом песке
 
Нашла Латмийца бедная Луна,
 
И яркий свет умерила она,
 
Заметив, как он бледен. И при звёздах
 
Вдохнул он с наслажденьем свежий воздух,
 
И оживился; свой закончив путь,
 
Меж раковин прилёг передохнуть
 
И сладких брызг попробовать с улыбкой,
 
Что выбили ему из глади зыбкой
 
Рыбёшки шаловливыми хвостами.
 
И вот Аврора светлыми руками
 
Сняла с востока розовые шторы
 
И воздух обмахнула ими, взоры
 
Бросая мягкие; и через море
 
Шагнуло утро; ветер на просторе
 
Дохнул, и, вспыхнув, точно огонёк,
 
Эндимион, как прежде, одинок,
 
Продолжил путь.
 
 
 
                           Он долго шёл, и всё же
 
Повсюду видел он одно и то же:
 
Вокруг пространство пенилось — мертвее,
 
Чем сказки и фантазии Морфея:
 
Заржавленные якоря и латы
 
Воителей, погибших здесь когда-то;
 
Был руль галерный брошен с небреженьем;
 
Валялась ваза там с изображеньем
 
Истории, отмеченной забвеньем, —
 
В ней бражники не видели напитки
 
С Сатурновой эпохи; гнили свитки,
 
Написанные языком небесным
 
Перволюдьми земли; в тяжеловесном
 
Строю скульптуры грубые стояли
 
Напоминанием о Никте. Дале —
 
Скелеты человека, обезьяны,
 
Слона, орла, скелет Левиафана.
 
Не убери их вовремя Диана,
 
Эндимион скончался бы от страха,
 
Но от её спасительного взмаха
 
Он ожил и пошёл неторопливо,
 
Вникая в бесконечные извивы
 
Своей души, охваченной пожаром.
 
 
 
«Скажи, Луна, наверное, недаром
 
Меня тревожишь ты? Ещё ребёнком
 
Я не закатывался плачем звонким,
 
Когда смеялась ты. Меня, как брата,
 
По небесам водила ты когда-то;
 
И яблок я не смел нарвать, бывало,
 
Пока ты щёки им не охлаждала;
 
Молчал ручей, не пели водопады,
 
Пока не ликовали наши взгляды;
 
Зазеленеть и лес не мог вовеки,
 
Пока твои не поднимались веки;
 
И не решался начинать я сева,
 
Пока не просыпалась ты, о дева;
 
Я помню: в пору летнего цветенья
 
Одна ты моему внимала пенью,
 
К моим цветам росистым поспеша.
 
И песня не бывала хороша,
 
Пока тебя не славила. Все боли,
 
Все радости свои — твоей лишь воле
 
Я научился подчинять сызмлада.
 
Я повзрослел, но всякая отрада
 
Тебе посвящена в моем сознанье;
 
Гора — долина — древнее сказанье —
 
Река — струна — застольная беседа —
 
Лихой скакун — блестящая победа —
 
И подвиги великие — и пляски —
 
И звук рожка — и пир — и женщин ласки, —
 
Всё это — ты, Владычица Ночная!
 
Торжественная песня и шальная —
 
Всё это — ты! В минувшие года
 
Я грезил о бессмертии, когда
 
Великая Природа, как могла,
 
Лелеяла мой сон и берегла.
 
И вдруг любовь пришла ко мне, Светило,
 
И бездна счастья душу поглотила.
 
Пришла любовь, и твой померкнул свет.
 
Но — не совсем: ты шла за мною вслед,
 
Владычица, и ныне с новой силой
 
Довлеешь мне. Молю тебя, помилуй!
 
И зренья не лишай меня, кумир,
 
По-своему взглянувшего на мир!
 
Прости за то, что мысленно с тобою
 
Расстался я, чтоб жить своей судьбою! —
 
За то, что славлю я с недавних пор
 
Не только твой серебряный убор!»
 
Внезапно страх покрыл, как полог снежный,
 
Покрыл и заморозил тонкий, нежный
 
Росток его страдающей души:
 
Он в небе не увидел Госпожи!
 
Но тут же с удивлением во взгляде
 
У океанской изумрудной глади
 
Он старика заметил на скале.
 
В ногах у старика и на земле —
 
Сплошь водоросли бурые лежали.
 
Он в синем был плаще, что покрывали
 
Таинственные знаки; и казалось,
 
Что магия вздыхала и скрывалась
 
В тяжёлых складках. Это были знаки
 
Затишья, шторма, шёпота во мраке,
 
И берега пустынного, и грота,
 
Песков зыбучих и водоворота.
 
И были в знаках скорость и движенье,
 
Скольженье, погруженье и круженье.
 
Кита, что обозначен в виде точки,
 
Там видели в природной оболочке
 
При взгляде на символику; а рыбы,
 
Малютки-рыбы, показать могли бы
 
Устройство глазок. И Нептун-владыка,
 
И свита вся, от мала до велика,
 
На синем одеянье красовались.
 
Морские девы томно извивались.
 
Жемчужный посох был у старика,
 
Над книгою склонённого. Пока
 
Читал старик, Латмиец терпеливо
 
С почтеньем ждал. Часы неторопливо,
 
Как облака над морем, плыли, плыли…
 
 
 
И старец поднял голову, и были
 
Черты его безжизненны. Похоже,
 
Он ничего не видел. Только — что же? —
 
Внезапно он очнулся, брови вскинул,
 
И словно два волшебных плуга двинул,
 
И те вспахали ясное чело.
 
Он улыбнулся — весело, светло,
 
Как будто возродил душевный пламень,
 
Как будто отвалил тяжелый камень,
 
Когда свершил немыслимое дело,
 
Не знавшее ни меры, ни предела,
 
О коем был не в силах и не вправе
 
Поведать и задумчивой дубраве.
 
Он бодро встал, забыв свои лишенья,
 
Сорвал с себя морские украшенья,
 
И молвил он, и эхо повторило:
 
 
 
«Придёт ко мне утраченная сила!
 
И я усну спокойно, без кручины,
 
И на лице разгладятся морщины,
 
И молодым я стану снова, снова!
 
Клянусь, Нептун, пронизан до основы
 
Я новой жизнью! Знаю: вскоре, вскоре,
 
Расставшись со змеиной кожей горя,
 
К сиренам поплыву я длинновласым,
 
И буду я внимать им, сладкогласым.
 
Потом гигант возьмет меня за руку, —
 
Он у ключей Сицильи терпит муку, —
 
Потом на север полечу ледовый,
 
И вознесёт меня фонтан китовый
 
На облак чёрный; и в провал бездонный
 
На молнии отправлюсь разветвлённой,
 
И твердь пробью, и сердцем возликую,
 
Как окажусь по сторону другую!
 
Я счастлив! Сестры, — вы, которых трое
 
Спасибо за послание благое!
 
Я славлю всех богов, причастных к чуду,
 
За то, что старцем больше я не буду!»
 
 
 
Латмиец страх почувствовал в избытке,
 
И жарко молвил он, как будто в пытке
 
На дыбе смертной бился, умирая:
 
«Неужто здесь, в холодном этом крае,
 
Я встречу день, когда мой рок со мною
 
Расправится полярною волною?
 
Иль на песке застынут отпечатки,
 
Свидетели последней нашей схватки?
 
Иль, может, смерть порвет меня на части,
 
Предаст огню гееннскому и пасти
 
Своей огромной рыбы чародейской?
 
О, гнусный ад! О, промысел злодейский!
 
Ужель сгорю? О нет, в борьбе с геенной
 
Я докричусь до неба непременно!
 
О Тартар! Мнится, только что, сейчас
 
Я обнимал её; любимый глас
 
Был сладок, словно плод; и губы девы
 
Лобзал я лишь недавно. Где вы, где вы,
 
Снопы былого счастья? На стерне
 
Поникли вы, и сам я в тишине
 
Целую ноги смерти. Свой привет
 
Ужели не пришлёт любовь? На нет
 
Он свёл бы силу чары окаянной.
 
Клянусь оленем, вскормленным Дианой,
 
Любовь… уже идет издалека…
 
Какое дело мне до старика!» —
 
 
 
Так молвил он, и тут же сердце сжалось.
 
Волною тёплой накатила жалость:
 
Он горе стариковское увидел.
 
Ужель он сердце скорбное обидел?
 
Ужель обидел старческие мысли
 
Насмешками, которые нависли
 
Над ним, седым, опаснее угрозы?
 
Да, было так; и сам он пролил слезы
 
Раскаянья, и рухнул на колени,
 
И хлынули потоки сожалений,
 
И молвил старец, их не отклоняя:
 
 
 
«Встань, юноша, я Фебом заклинаю!
 
Я знаю, чем ты дышишь, и тем боле
 
Сочувствую твоей душевной боли.
 
Ты открываешь створы той темницы,
 
Что на мои усталые зеницы
 
Давила слишком долго. Посетитель,
 
Сюда ты послан как освободитель,
 
Хоть этого не знаешь. Не печалуй:
 
Я — первый друг Любови миновалой.
 
Да, не люби ты силы неизвестной,
 
Скорбел бы ныне я, в сей час чудесный.
 
Но диво небывалое случилось:
 
Тебя увидел — кровь разгорячилась.
 
Казалось мне, что век мой догорает,
 
Но сердце новое во мне играет,
 
Танцует, как твоё, — и я за это
 
Тебе открою все свои секреты,
 
Открою все как есть, не завтра — ныне».
 
 
 
Дух молодой, — пусть в старческой личине,
 
Ушеё с Карийцем он, и за спиною
 
Огромной океанскою волною
 
Следы их смыло, и, расправив плечи,
 
Старик промолвил:
 
 
 
                                «Прошлое — далече,
 
Оно за гранью бытия земного,
 
И, не вздыхая от пережитого,
 
Поведаю и радости, и горе.
 
Когда-то я рыбачил здесь, на море,
 
И все заливы были мне знакомы.
 
И день, и ночь я в море был, как дома.
 
Я с чайками морскими подружился,
 
Под ураганом ночевать ложился
 
На голых скалах — и в минуты эти
 
Я спал, не помня ни о чём на свете.
 
Довольствовался тем, что жизнь давала.
 
И так тысячелетье миновало.
 
Тысячелетье! — Кто-то уничтожит
 
Всё это взглядом грандиозным? Сможет
 
Столетия, оставшиеся сзади,
 
Смахнуть, что грязь, с кристальной водной глади,
 
Увидеть лик в зерцале водоёма,
 
В котором всё до чёрточки знакомо?
 
Нет, я не раб, как был я в годы оны.
 
Мой долгий плен и тягостные стоны, —
 
Потоки грязи илистой и мрачной, —
 
Я уберу с поверхности прозрачной,
 
И я ещё вернусь к восторгам юным!
 
 
 
Ах, я не пел, не прикасался к струнам.
 
Я в юности жил скудно, одиноко.
 
Вздыхало море тяжко и глубоко.
 
Метались чайки с безнадежным криком
 
Меж хлябей двух в отчаянье великом.
 
Порой меня дельфины развлекали;
 
И золотом, и зеленью сверкали
 
Там существа, не знаемые мною.
 
И если море жадною волною
 
Порою по мою ревело душу
 
И, всю громаду страшную обруша,
 
Меня на дно, как щепку, увлекало,
 
То доброе чудовище ныряло
 
И, справившись с бездонною пучиной,
 
Наверх меня тащило. Но вершиной
 
Всей этой жизни был — покой. Без меры
 
Был счастлив я под сводами пещеры.
 
Нептунова я гласа ждал оттуда
 
И волновался в предвкушенье чуда.
 
Был вечер летний тёмен. В челноке
 
Я берега держался, вдалеке
 
Пастушьей дудки слушал переливы
 
И блеянье овец без перерыва.
 
И летний день был тёмен, и, однако,
 
Его рожденье видел я из мрака:
 
Я ждал, когда небесные ворота
 
Откроются — и ляжет позолота
 
Этонова на волны. На рассвете
 
Тащил из моря и сушил я сети
 
И отдыхал; соседям, бедным крайне,
 
Ежерассветно отдавал, и втайне,
 
Я часть добычи. Люд не ведал местный,
 
Кто этот благодетель неизвестный,
 
И чистый пляж забрасывал цветами.
 
 
 
Чем был я недоволен и мечтами
 
К чему стремился — гибели навстречу,
 
Которая блуждала недалече?
 
Когда б не ты… Хотелось постоянно
 
Мне высших привилегий Океана —
 
Хотелось мне свободы абсолютной
 
На всех его просторах. Я, беспутный,
 
Блуждал порой меж тем и этим светом,
 
То жить хотел, то умереть. При этом
 
Я трудно уживался с остальными
 
Невнятливыми тварями земными.
 
Неполным мне казалось наслажденье,
 
Сначала в совершенном удивленье
 
Глядел вокруг, о многом забывая,
 
И вдаль меня несла волна живая.
 
И как-то я решился, наконец:
 
Как новооперившийся птенец,
 
Со страхом я устроил испытанье
 
Широким крыльям своего желанья.
 
Я был свободен! Увидал я всюду
 
Морского дна бесчисленные чуда.
 
Но говорить о них я не намерен:
 
Ты сам их видел — в этом я уверен, —
 
К тому же и в лице твоём печаль,
 
Ты жаждешь знать подробности едва ль.
 
Я свой рассказ начну без предисловья.
 
О горе, горе мне с моей любовью;
 
Зачем, зачем, прекраснейшая Сцилла,
 
Главк полюбил тебя? Какая сила
 
Влекла его из дали чужестранной?
 
А я любил любовью необманной
 
Ту, что была пугливою такою
 
И уносилась птицею морскою,
 
И острова, и мысы облетала,
 
Где Геркулес рассказывал, бывало,
 
Историю — извилистее Нила.
 
Моя голубка вдаль полёт стремила.
 
Глядел я вслед — и чувство нарастало.
 
И страсть моя невыносимой стала
 
И вспыхнула, от горя пламенея,
 
Так, что довольной быть могла б Цирцея,
 
Ужасная волшебница! Я взором
 
Искал дочь Феба над морским простором,
 
И остров Эя ночью чудотворной
 
Меня окутал силой необорной.
 
В беспамятстве я стал добычей рока.
 
 
 
И сумерки уже теснил с востока
 
Грядущий день, когда пришёл в себя я.
 
И небеса от края и до края,
 
И свежий лес рассветом пронизало.
 
И где-то рядом лира прозвучала
 
И смолкла, — и кусты прекрасной розы
 
Раздвинулись, — и разом смех и слезы
 
Мне брызнули в лицо. И, словно сети,
 
За кои я бы отдал всё на свете,
 
И даже кущи рая, — полонили
 
Меня слова девичьи; право, были
 
Росе они подобны. И коснулся
 
Тут слуха голос нежный: «Ах! Проснулся?
 
Хоть слово, заклинаю Купидоном,
 
Промолви мне! В страдании бездонном
 
Я слёз фиал наплакала, наверно.
 
Я думала, ты умер. Ах, как скверно!
 
Но ты живой! До капли источу
 
Серебряные слёзы: я хочу
 
Тебя уговорить, чтоб ты остался;
 
Тогда я не исчахну. Оказался
 
Ты в холоде, мечтая о тепле?
 
А может, в небесах и на земле
 
Тебе улыбки светят безотказно,
 
Прекрасные, как яблоки соблазна?
 
Я для тебя нарву их». — И от сласти
 
Душа моя сдалась верховной власти
 
Её речей заветных — и подкралась
 
Она ко мне так близко, что казалось:
 
На шаг она поближе подойди,
 
И сердце остановится в груди!
 
 
 
Латмиец! Ничего не утая,
 
Поведал обо всех соблазнах я.
 
Не восклицай же, оценив их силу:
 
Ужели позабыть возможно Сциллу?
 
С ней смертный совладать не в состоянье.
 
Амброзия была в её дыханье!
 
Я жил, как в сказке, — и легко, и звонко.
 
Она меня, как малого ребёнка,
 
Среди цветов баюкала. Поток
 
Вчерашней жизни замер. Я не мог
 
Ей сердцем и умом не покориться,
 
Но только в чувстве мог я раствориться,
 
Не отвечая на призывы звона,
 
Что издавала арфа Амфиона,
 
О милой Сцилле мне напоминая.
 
Когда, одежды неба обновляя,
 
Блестящий Феб являлся в час вечерний,
 
Среди цветов, и веточек, и терний
 
Я обретал сознанье. Без заминки
 
Я отправлялся в гости по тропинке
 
К лисицам, белкам и стадам оленьим,
 
И птицы с их сладкоголосым пеньем
 
Внушали чувство светлое печали —
 
И я был счастлив!
 
 
 
                              Ты позволь, я дале
 
Сменю свой тон и буду строг сугубо,
 
Как властный жезл Плутона, — или губы
 
Сожгу себе, ведя рассказ неспешный,
 
Как небо превратилось в ад кромешный.
 
 
 
Что ж, на заре проснулся я однажды;
 
Алкал я, умирая, как от жажды,
 
Её любви… Но пусто было рядом!
 
И, как стрела, напитанная ядом,
 
Меня досада злая поразила.
 
На поиски — терпеть не стало силы —
 
Пошел я в лес. И вдруг под сенью кедра
 
Отчаянье свои разверзло недра.
 
Я задрожал, я страх почуял сильный:
 
Повсюду стон раздался замогильный.
 
Нутро земное тяжко громыхнуло,
 
И будто сила некая толкнула
 
Меня на тропку, что сбегала круто
 
В долину тёмную. — И в слух мне люто
 
Вонзались вопли, становясь тем резче,
 
Чем к пламени, синевшему зловеще,
 
Я ближе подходил с моей кручиной.
 
Оно меня, как острый взор змеиный,
 
Зачаровав, отправило в чащобу,
 
И там я, испытав и страх, и злобу,
 
Среди чудовищ, коих было тыщи,
 
На вырванном корявом корневище
 
Её увидел. Буйное собранье
 
Плясало с визгом, хохотом и бранью;
 
Оно клыки и зубы обнажало;
 
Сулили смерть язвительные жала;
 
И гады здесь шипели и лоснились,
 
Какие и Харону б не приснились.
 
И женский взор, жестокий и стеклянный,
 
Тиранствуя, владычил над поляной.
 
И женщина, командуя оравой,
 
Там потрясала палицей корявой,
 
И с окриком внезапным и гортанным
 
Она швыряла чудищам поганым
 
Сверкающие гроздья винограда,
 
И с топотом вокруг толкалось стадо,
 
Прося ещё. И, усмехнувшись едко,
 
Она, представь, омеловую ветку
 
Из чёрного фиала окропила.
 
Собранье застонало и завыло,
 
Как будто ожидало смертной казни.
 
И ветку подняла она; в боязни
 
Чудовища взмолили о пощаде,
 
Но женщина с презрением во взгляде
 
Им брызнула в глазищи маслом чёрным.
 
И с криком, с коим по путям неторным
 
Идут порой страдальцы пилигримы,
 
Уроды, волхвованьями томимы,
 
Распухли жутко, каждого распёрло
 
От кончика хвоста — по грудь — до горла.
 
Вдруг — тишина; и, как под ураганом,
 
Промчавшимся над сборищем поганым,
 
Где в воздухе, уныньем напоённом,
 
Борей, казалось, борется с Пифоном,
 
Исчезли все — но то была не буря:
 
То женщина, чело своё нахмуря,
 
Их изгнала кивком одним небрежным.
 
Но чу! С весельем диким и безбрежным
 
Сатиры, фавны вырвались из ночи.
 
Быстрей кентавры были бы не в мочи
 
Свершить набег разбойный. И с поклоном
 
Там выступил громадный слон. Со стоном
 
Промолвил он: «Великая Богиня
 
Всех горестей, что мир терзают ныне!
 
Закрой, молю, навек мои зеницы
 
И тем избавь от тягостной темницы!
 
Не возвращай мне власти, и короны,
 
И воинов клыкастых легионы;
 
С женою разлучи меня, с детьми,
 
И силу, и здоровье отними, —
 
И отними весь мир — земной, чудесный,
 
И отними весь мир — иной, небесный, —
 
Мне не страшны ни горе, ни тоска —
 
Была бы только смерть моя близка.
 
И радостно умру я в те минуты,
 
Как упадут мучительные путы.
 
Пускай умру на холоде в конце я,
 
Внемли, Богиня! Смилуйся, Цирцея!»
 
 
 
Услышал имя — и в одно мгновенье
 
Я замер в ледяном оцепененье,
 
И правда, словно сабля, полоснула,
 
И гибель наконечником блеснула.
 
Мой бедный дух, что страху покорился,
 
В пещере ночи сгинул, растворился.
 
Ужасным было это пробужденье!
 
И ненависть, кошмары, отвращенье
 
Там учинили надо мной расправу,
 
Деля трофей. И в дикую дубраву
 
Я побежал. Три дня я был в дороге,
 
И вдруг — она, вся в ярости. О боги!
 
И до сих пор не в силах дрожь унять я,
 
Тот хохот вспоминая и проклятья:
 
«Где розы? Где пушок чертополоха? —
 
Из них бы няньку вылепить неплохо:
 
Пускай она в тебе души не чает,
 
Пускай тебя, мой лакомый, качает,
 
Служа тебе усерднее и рьяней, —
 
Ты слишком нежен для моих касаний!
 
Пускай поёт неслыханные песни,
 
Пускай на грудь, стократ моей чудесней,
 
Она повесит голову в печали.
 
А что же дале, дале, дале, дале?
 
Мелькнет пустяк — всего тысячелетье! —
 
И рок, — здесь не могу не сожалеть я, —
 
Прервёт сие бессмертье. В эмпиреи
 
Лети над морем, голубь! На тебе я
 
И пёрышка не трону. В тяжкой муке
 
Я чую приближение разлуки». —
 
«Так мы должны расстаться?» — «Да, и вскоре.
 
Но прежде чем меня оставишь в горе,
 
Поплачу я, тебя благословляя.
 
Бессмертна — помни! — плоть твоя живая:
 
Ты — небожитель. Но, любя сердечно,
 
Я потому прощусь с тобой навечно;
 
И молодость любя твою, и силу,
 
Я предопределю тебе могилу.
 
Придёшь ты в край, где ширью плещут воды,
 
И минут годы, годы, годы, годы,
 
Но, старясь, ты на путь не ступишь веки,
 
Которым все уходят человеки,
 
Но десять тысяч лет, я обещаю
 
Прочахнешь ты, пока не завещаю
 
Я косточки могиле неизвестной.
 
Прощай!» — И обеззвёздел свод небесный:
 
Волшебница исчезла. О пощаде
 
Взмолиться даже олимпийцев ради
 
Я не успел; и с песнею военной
 
Отчаянье вступило в бой с геенной.
 
Но кто-то мне дорогу указал,
 
И я пошел, — я спорить не дерзал, —
 
И вышел к морю в месте незнакомом,
 
И море стало мне родимым домом,
 
И всякий раз, входя в его прохладу,
 
Я чуял благотворную отраду,
 
И с волнами в ту пору ежечасно
 
Я был готов сражаться сладострастно,
 
И ликовал в лихой моей скорлупке,
 
И кости были целы и не хрупки.
 
 
 
Здесь, юноша, я выплакаться жажду,
 
И как не плакать? Между волн однажды
 
Узрел я нечто в ужасе великом,
 
И это нечто было мёртвым ликом,
 
И то была возлюбленная Сцилла!
 
Цирцея! Ведьма! Прoклятая сила!
 
Невинной мстишь за то, что я когда-то
 
Любил её? — Ничто тебе не свято!
 
И волосами с яростью упорной
 
Играли волны, как травою сорной;
 
И с нею, мёртвой, с ней, такой холодной,
 
Помчался я вперёд по глади водной,
 
И прилетел к хрустальному чертогу,
 
И подошёл к жемчужному порогу,
 
И двинул створы дивного портала,
 
И в зал вошёл под своды из коралла,
 
И было там безлюдно и печально,
 
И царствовал там холод изначально,
 
И вдруг… — Но пусть отселе в продолженье
 
Твое заговорит воображенье —
 
Я Сциллу в нишу положил — и скрылся.
 
И стан мой стройный вскоре искривился.
 
И молод, и красив на зависть многим,
 
Я стал ничтожным, старым и убогим.
 
 
 
А дале… Впрочем, надо ли про это?
 
В дальнейшей жизни не было просвета,
 
И чтоб не довели мои реченья
 
Тебя, мой друг, до умопомраченья,
 
Я расскажу, какой помог мне случай
 
От чёрных чар волшебницы могучей
 
Избавиться наполовину.
 
 
 
                                        Рядом
 
Сидел я как-то с бурным водопадом
 
И со скалы вдали заметил судно,
 
Что продвигалось медленно и трудно.
 
Оно исчезло вдруг за горизонтом,
 
И выстроились тучи грозным фронтом;
 
Заныли ветры. С собственной тоскою
 
Старик Эол не справился. Морскою
 
Играя пеной, вздыбленные воды
 
В небесные её бросали своды.
 
И вот кораблик снова показался.
 
Он меж валов беспомощно метался.
 
Пел ураган то басом, то дискантом.
 
Матросы тщетно лазали по вантам,
 
А остальные выли и стонали.
 
И бездны пасть увидел я в финале.
 
Они б спаслись, однако старики
 
Команды отдавали, вопреки
 
Моим советам. О, со страстью всею
 
Гееннопорожденную Цирцею
 
Я проклинал, ведь прямо на глазах
 
Там люди погибали, и в слезах
 
Я вглядывался в бешеное море,
 
Бессильно повторяя: «Горе! Горе!» —
 
Но книгу с жезлом над волной морской
 
Внезапно кто-то старческой рукой
 
Мне протянул — и с плачем я склонился
 
И принял те сокровища, схватился
 
За палец было — но, увы мне, тело
 
Ушло на дно. А небо посветлело,
 
И шторм утих, и потеплело явно.
 
Благоговейно, трепетно и плавно
 
Листать я начал влажные страницы.
 
Отрадно было в чтенье погрузиться,
 
В пространные вникая рассужденья.
 
Я всё забыл, как в сладком наважденье,
 
И чтению тому отдался весь я,
 
И взоры поднимал я в поднебесье,
 
И вновь читал, и каждую Атласом
 
Я поверял строку, но с каждым часом
 
Всё легче становилось злое бремя.
 
Надежда мне блеснула в это время
 
С тиранством кончить. Слушай со вниманьем,
 
Ведь ты — порука сим обетованьям.
 
 
 
"У моря, одинокий и несчастный,
 
Он проживёт, протянет срок ужасный —
 
Тысячелетье. С истеченьем срока
 
Скончается он так же одиноко.
 
Судьба не ждёт, судьба гнетёт и нудит.
 
Вода убудет, и вода прибудет,
 
И не умрёт он, пусть, не без кручины
 
Постигнув волхвования глубины,
 
Иль, отыскав слова для выраженья
 
Любого звука, формы и движенья,
 
Когда все вещества и состоянья
 
Поймет он до конца, до основанья, —
 
Он не умрёт. Он в счастье и в несчастье
 
Смиренно должен пребывать во власти
 
Благочестивости. И всем влюблённым,
 
Погибшим в океане разъярённом,
 
Дарует он гробницы постоянство.
 
Проникнет Время в мрачное пространство.
 
Труды созреют. Юноша чудесный
 
Придет, ведомый силою небесной,
 
И выслушает старца, и деянья
 
Он завершит иль смерть как наказанье
 
Познают оба вслед за неуспехом"». —
 
 
 
«Итак, — Эндимион сказал со смехом, —
 
Мы — братья-близнецы с судьбой единой.
 
Какой же подвиг я с отвагой львиной
 
Свершить обязан? Правда ль, если двину
 
Своим путём, когда тебя покину, —
 
Конец обоим?» — «Видишь над волнами, —
 
Ответствовал старик, — алеет пламя,
 
Которое играет и искрится?
 
То бедной Сциллы вечная гробница;
 
И там же схоронил я всех влюблённых,
 
На гибель ураганом обречённых,
 
Пока я сам — невольник». — И вперёд
 
Старик с Латмийцем двинулись. Под свод
 
Вошли высокий. — Ах, с годины славной,
 
Как море подчинил Нептун державный,
 
Таких чудес не знали во вселенной.
 
Вообразите: поле, Марс надменный,
 
Недвижный взгляд, спокойное дыханье,
 
Ни трепета в рядах, ни колыханья,
 
И воинов суровых легионы
 
Построены в железные колонны.
 
Представьте также: люди ряд за рядом,
 
Плечом к плечу легли на землю рядом. —
 
Так любящие вечно отдыхали
 
От радости земной и от печали.
 
И сколько было их, в молчанье строгом
 
Представших перед юным полубогом!
 
Но их уста краснели, точно розы:
 
Ни злая смерть, ни все её угрозы
 
Здесь не имели силы, безусловно.
 
И были все причёсаны любовно,
 
Лежали руки мёртвых одинако —
 
Напротив их сердец.
 
 
 
                            «Начнём, однако, —
 
Сказал старик, дрожа от нетерпенья,
 
Как ветвь осины; в радостном смятенье
 
Он книгу рвал и всякий миг прощальный
 
Сопровождал молитвой погребальной.
 
И свежий ветер уносил с разбега
 
Обрывки текстов, словно хлопья снега.
 
И обернул он вкруг Эндимиона
 
Свой тёмно-синий плащ, и упоённо
 
Жезлом взмахнул он девять раз. — Дела я
 
Тебе отныне перепоручая,
 
Клубок прошу распутать этой нитки,
 
Где узелков и петель — в преизбытке.
 
Нежней тяни! Молю не без причины: