Медведки

В комнате нестерпимо воняло парфюмерией. Чем она душится? Какой гадостью?
— Ткань такая? — неуверенно ответила она, подобрала с пола свой корсет, со стула — юбку, двинулась в ванную и захлопнула за собой дверь.
Зашумела вода.
* * *
Я съел холодную яичницу, немножко прибрался и задумался.
Позвонить Сметанкину? Сказать, что тут мне свалилась на голову его дочка, и, между прочим, не маленькая, и пускай он сам разбирается — например, приезжает на своей серебристой «Мазде» и увозит ее в какое-нибудь пристойное место, а главное, отсюда подальше. Такой папа на белом коне.
Но потом передумал. Сдержал первый порыв.
Если бы она хотела сдаться Сметанкину, она бы поехала сразу к нему. А не болталась бы ночь на вокзале.
Вместо этого я позвонил своему папе.
Он долго не брал трубку (я уже начал беспокоиться), но потом весьма бодро сказал:
— Да?
— Папа, это я, — я повысил голос, так как он был глуховат, — у тебя все в порядке?
— Спасибо, что соизволил поинтересоваться, — папа был ядовит, как смертоносная мамба, — прекрасно. Я себя чувствую прекрасно!
— А... тебе ничего не надо? Мне заехать сегодня?
— Зачем? — скорбно сказал папа. — Зачем? Чем ты хочешь меня порадовать?
Порадовать его мне было нечем.
— Бросил женщину. С ребенком. Мне казалось, я тебя хорошо знаю. Я думал, ты тюфяк и ничтожество, но не подлец. А ты еще и подлец!
— С чего ты...
— Ходил несколько лет, обещал жениться. Мать приняла снотворное, еле откачали, это тебе наплевать... Но ты же еще к дочери приставал! Довел девочку до того, что она убежала из дома, спуталась с наркоманами!
— Погоди, — сказал я, — погоди. Это она тебе сказала, да?
— Светочка? Да. Хорошая девочка. А ты, мерзавец, если бы ты не был моим сыном...
Я понял, что напрягаю слух, на заднем плане был какой-то шум, что-то шло фоном.
— Что там у тебя, — голос пришлось тоже напрячь, — ремонт у соседей?
— Почему у соседей, — обиженно сказал папа, — это у меня ремонт.
Папа давно уже выкручивал руки ЖЭКу, поскольку сверху была протечка, на потолке в кухне образовалось большое пятно, похожее на Африку, а в ванной начала шелушиться краска на стене.
— Этот милый молодой человек, Сметанкин... Прислал рабочих и материалы. Сказал, что себе делал ремонт и не все израсходовал. Плитка, цемент, побелка.
— Папа, — сказал я, — ты слышал поговорку насчет бесплатного сыра?
— При чем тут сыр? Просто родственный мальчик. Он родителей рано потерял. Ему некого любить. Не о ком заботиться. Это тебе все на блюдечке подносили — и учебу, и образование, и семью.
— Если не о ком заботиться, почему он семью бросил?
— Это он семью бросил? Это ты семью бросил! Девочка плакала. Она тебя до сих пор папой называет. Несмотря ни на что. Теперь я понял, почему ты скрываешься на этой даче! Нашкодил и прячешься. Я дал ей твой адрес, дал! Чтобы тебе стыдно было ей в глаза смотреть, мерзавцу!
Дрель взвыла совсем уж нестерпимо, и я отключился.
Сметанкин делает ремонт у папы? Рабочих прислал?
Тех самых невидимок, которые работали у него?
Пальцы у меня тряслись, и я с трудом попадал в телефонные клавиши.
«Абонент не отвечает или временно недоступен», — сообщил автомат.
Специально отключил телефон, чтобы его нельзя было достать?
Что вообще происходит?
Стоп.
Предположим, мы с папой, в особенности бедный папа, ну и я тоже хорош, стали жертвой какой-то чудовищной аферы. Чем вообще этот Сметанкин занимается? Кто он такой? Как его на самом деле зовут?
Я не видел его документов — я вообще не спрашиваю у своих клиентов документы, зачем?
Кому принадлежит на самом деле та квартира, на которой он назначал мне встречи? У кого он ее отобрал? Как присвоил?
Я думал, он помешался на почве поисков родни, но что, если он нормален, как боа-констриктор? Просто с самого начала преследовал совсем другие цели? Что, если ему был нужен именно я? Или папа?
Проплатить заметку для газеты не так уж и сложно. Предположим, есть некая банда. Вот она выходит на одиноких, неустроенных людей. Втирается к ним в доверие.
Каким-то образом внушает им, что они родня, что происходит счастливое воссоединение семей. И бедные обманутые старики сами на блюдечке выносят им ключи от своих квартир. Единственное достояние, которое у них есть.
Нет, слишком сложно. Сначала вышли на меня, заказали работу. Потом, через меня — на папу. Слишком много случайностей, слишком много совпадений... Я же выдумал ему целое генеалогическое дерево. Каким образом на нем повис сморщенный фрукт Блинкиных?
А не свою ли собственную генеалогию я ему выдумал? Обрывки разговоров, подслушанных в детстве, этот Будда... Папа говорит, что его продали, когда у меня случился аппендицит. Значит, я должен его помнить, сколько мне тогда было? Три с половиной? Четыре? Он мог стоять на том столике, у окна, где сейчас стоит ваза, которую маме подарили в школе на юбилей.
Теперь мне начинало казаться, что он и впрямь там стоял.
Я вроде даже помню его равнодушную лунную улыбку. Я водил по ней пальцем — если я сейчас проведу пальцем по лицу сметанкинского Будды, я могу вспомнить!
Я купил у Жоры нашу фамильную реликвию. И отдал ее Сметанкину.
Самозванцу. Захватчику.
Но ведь это вещи, которые нельзя предусмотреть!
Или можно?
Я еще раз позвонил Сметанкину — с тем же результатом.
Чтобы папа переписал свою квартиру на Сметанкина, им надо устранить меня, нет? Я же прямой наследник. И эта самая Рогнеда... Зачем-то они ее ко мне подослали!
Я накинул куртку и, как был, в тренировочных и майке, выскочил в сад и побежал, мокрый пырей хлестал меня по ногам, по дороге я все пытался попасть в рукава куртки и никак не мог.
Только бы он был дома!
Сосед Леонид Ильич стоял на пороге, вид у него был удивленный. На переносице красная вмятина от очков, и он потирал ее пальцами, привычным жестом, словно все идет как надо.
— Добрый день, — сказал он и улыбнулся. Улыбка вышла немного беспомощная, как у всякого вынужденного приспосабливать свое зрение к дальнему плану.
— Добрый, — я перевел дух, — это слишком сильно сказано.
— Что, так и не помирились со своей девушкой?
— Это не моя девушка. Это авантюристка...
Он перестал улыбаться. Я подумал, что раньше был ему симпатичен, а теперь неприятен своей назойливостью или мужской нечистоплотностью.
— У вас невероятно насыщенная жизнь, я смотрю, — сказал он, — вы все время живете на грани трагедии. Ну, и?
— Я понимаю, это нелепо выглядит. Со стороны. Но я, собственно, потому и пришел. Леонид Ильич, послушайте. Если со мной что-нибудь случится...
— Да-да, — устало сказал он, — я слушаю. Вам угрожают, да? Что надо сделать? Сохранить какое-то послание?
А это идея. Если записать все, что произошло, все их интриги... Это будет выглядеть, как болезненный бред, но если и правда со мной что-то произойдет, нелепая, случайная на первый взгляд смерть, или если я пропаду, а потом, через какое-то время в канализационном люке...
— Я вечером зайду, — сказал я, — занесу конверт. Вскроете его, если я пропаду. Если меня неделю не будет.
— Конечно, — легко согласился он, — обязательно.
— Я не псих, вы не думайте. Просто тут такое. Мне кажется, меня обложили. Меня и папу. Сначала этот Сметанкин, потом его как бы дочка. Какая она ему дочка? Я не верю!
— Вы не псих, — он задумчиво кивнул, — вы писатель. Моделируете ситуации. Чтобы ситуация развивалась, требуется конфликт. Значит, вы моделируете конфликт. Рефлекторно.
— Какой я писатель? Я лузер, — сказал я честно. — Я пробовал писать что-то свое. В молодости. Роман. Настоящий. Никто не может написать великий современный роман, а я могу. Про наше потерянное поколение. Про гибель мира. Про возрождение человека. Не знаю.
— Ну, и?
— В дурке колют аминазин, — сказал я, — и это очень неприятно.