Утопический роман XVI-XVII веков

Бурное развитие науки и техники в XIX и XX веках отодвинуло в сторону ту романтико-фантастическую литературу, которая жила сверхъестественным и высшие образцы которой были представлены творчеством Э.-Т.-А. Гофмана. За стенами кабинетов, лабораторий и фабрик задумывается и изготовляется такое, что прежде показалось бы бредом необузданного воображения. С 1863 года, когда появился первый роман Жюля Верна, и до настоящего времени научная фантастика захватывает все новые и новые круги читателей и требует миллионных тиражей. Ее влияние колоссально, зачастую именно отсюда молодежь берет свои первые философские, социологические и технические представления, учится воображать и творчески мыслить. Но, как и все другие литературные жанры, фантастика отнюдь не вне идеологии. Фантастика разделилась на два течения, и если одно из них уверенно смотрит в будущее, изображая моральное и техническое совершенствование человеческого общества, то другое рисует среди технических чудес застывшего в развитии человека, по-прежнему обуреваемого своими дурными наклонностями, движимого жаждой власти и наживы. В современной научной фантастике — итог того расхождении, которое столь определенно наметилось уже между ранними утопистами, между Мором и Бэконом.
Главная историческая заслуга Томаса Мора и Томазо Кампанеллы выходит далеко за пределы их художественного значения п литературного влияния. Они были первыми предшественниками научного социализма и коммунизма; в современном преобразовании действительности есть и их вклад. Социализм научный, писал Ф. Энгельс, «...должен был исходить прежде всего из накопленного до него идейного материала...» [5].
И он не отказывается от своего родства с утопическим социализмом.
Можно встать на нигилистические позиции и вообще отрицать его историческое значение. «Содействие развитию спасительного нерасположения к утопиям,— писал Бенедетто Кроче,— вот единственный результат, которым Кампанелла, вместе с другими утопистами, может похвалиться». Это не дальнозоркий и ненаучный вывод. Наступило время революционной борьбы рабочего класса, и идеи утопического социализма, прежде передовые, стали препятствовать ей. Марксу и Энгельсу, а затем Ленину пришлось вступить в борьбу с различными вариантами утопического социализма, дать анализ его экономических и политических заблуждений. «Но утопический социализм,— писал В. И. Ленин,— был прав в всемирно-историческом смысле, ибо он был симптомом, выразителем, предвестником того класса, который, порождаемый капитализмом, вырос теперь, к началу XX века, в массовую силу, способную положить конец капитализму и неудержимо идущую к этому» [6].
Произведения ранних европейских утопистов далеки от развлекательности, они требуют размышлений, труда, чтения. Знакомство с ними многое даст мыслящему человеку,— осознание сложного и противоречивого пути развития идеи социализма в ее глубоком влиянии на политическое и художественное развитие человечества.
Л. ВОРОБЬЕВ
  
Утопия
 
Золотая Книга, столь же полезная, как забавная, 
 
о наилучшем устройстве государства и новом острове «Утопия».
 
 
 
Thomas More
 
07.02.1478 — 06.07.1535
 
zeichnung Hans Holbein d. J.
 
 
 
Диалог «Утопия» (1516, рус. пер. 1789), принесший наибольшую известность Томасу Мору, содержащий описание идеального строя фантастического острова Утопия (греческий, буквально — «Нигдения», место, которого нет; это придуманное Мором слово стало впоследствии нарицательным). 
 
Мор впервые в истории человечества изобразил общество, где ликвидирована частная (и даже личная) собственность и введено не только равенство потребления (как в раннехристианских общинах), но обобществлены производство и быт.
 
  
Томас Мор шлет привет Петру Эгидию [7]
 
Дорогой Петр Эгидий, мне, пожалуй, и стыдно посылать тебе чуть не спустя год эту книжку о государстве утопийцев, так как ты, без сомнения, ожидал ее через полтора месяца, зная, что я избавлен в этой работе от труда придумывания; с другой стороны, мне нисколько не надо было размышлять над планом, а надлежало только передать тот рассказ Рафаила, который я слышал вместе с тобою. У меня не было причин и трудиться над красноречивым изложением, — речь рассказчика не могла быть изысканной, так как велась экспромтом, без приготовления; затем, как тебе известно, эта речь исходила от человека, который не столь сведущ в латинском языке, сколько в греческом, и чем больше моя передача подходила бы к его небрежной простоте, тем она должна была бы быть ближе к истине, а о ней только одной я в данной работе должен заботиться и забочусь.
Признаюсь, друг Петр, этот уже готовый материал почти совсем избавил меня от труда, ибо обдумывание материала и его планировка потребовали бы немало таланта, некоторой доли учености и известного количества времени и усердия; а если бы понадобилось изложить предмет не только правдиво, но также и красноречиво, то для выполнения этого у меня не хватило бы никакого времени, никакого усердия. Теперь, когда исчезли заботы, из-за которых пришлось бы столько попотеть, мне оставалось только одно — просто записать слышанное, а это было уже делом совсем нетрудным; но все же для выполнения этого «совсем нетрудного дела» прочие дела мои оставляли мне обычно менее чем ничтожное количество времени. Постоянно приходится мне то возиться с судебными процессами (одни я веду, другие слушаю, третьи заканчиваю в качестве посредника, четвертые прекращаю на правах судьи), то посещать одних людей по чувству долга, других — по делам. И вот, пожертвовав вне дома другим почти весь день, я остаток его отдаю своим близким, а себе, то есть литературе, не оставляю ничего.
Действительно, по возвращении к себе надо поговорить с женою, поболтать с детьми, потолковать со слугами. Все это я считаю делами, раз это необходимо выполнить (если не хочешь быть чужим у себя в доме). Вообще надо стараться быть возможно приятным по отношению к тем, кто дан тебе в спутники жизни или по предусмотрительности природы, или по игре случая, или по твоему выбору, только не следует портить их ласковостью или по снисходительности из слуг делать господ. Среди перечисленного мною уходят дни, месяцы, годы. Когда же тут писать? А между тем я ничего не говорил о сне, равно как и обеде, который поглощает у многих не меньше времени, чем самый сон, — а он поглощает почти половину жизни. Я же выгадываю себе только то время, которое краду у сна и еды; конечно, его мало, но все же оно представляет нечто, поэтому я хоть и медленно, но все же напоследок закончил «Утопию» и переслал тебе, друг Петр, чтобы ты прочел ее и напомнил, если что ускользнуло от меня. Правда, в этом отношении я чувствую за собой известную уверенность и хотел бы даже обладать умом и ученостью в такой же степени, в какой владею своей памятью, но все же не настолько полагаюсь на себя, чтобы думать, что я не мог ничего забыть.
Именно, мой питомец Иоанн Клемент [8], который, как тебе известно, был вместе с нами (я охотно позволяю ему присутствовать при всяком разговоре, от которого может быть для него какая-либо польза, так как ожидаю со временем прекрасных плодов от той травы, которая начала зеленеть в ходе его греческих и латинских занятий), привел меня в сильное смущение. Насколько я припоминаю, Гитлодей [9] рассказывал, что Амауротский мост [10], который перекинут через реку Анидр [11], имеет в длину пятьсот шагов, а мой Иоанн говорит, что надо убавить двести; ширина реки, по его словам, не превышает трехсот шагов. Прошу тебе порыться в своей памяти. Если ты одних с ним мыслей, то соглашусь и я и признаю свою ошибку. Если же ты сам не припоминаешь, то я оставлю, как написал, именно то, что, по-моему, я помню сам. Конечно, я приложу все старание к тому, чтобы в моей книге не было никакого обмана, но, с другой стороны, в сомнительных случаях я скорее скажу невольно ложь, чем допущу ее по своей воле, так как предпочитаю быть лучше честным человеком, чем благоразумным.