Когда поют и танцуют
Возле лужайки для гольфа она остановилась. Домой ей идти не хотелось, в гостиной темень, и она не испытывала ни малейшей охоты в разгар июля делать абажуры. Она решила присесть на зеленой скамеечке рядом с пожилой парой, насладиться чудесным вечером. И тут она услышала музыку. Она ее сразу узнала. Этот мотив то и дело доносился из-за двери мистера Кэрри.
И на углу против гостиницы и лужайки она увидела мистера Кэрри. В черном ящике оказался граммофон, старинный, с трубой, и стоял он прямо на мостовой. А рядом был мистер Кэрри, шляпа набекрень, под мышкой тросточка, в петлице, как полагается, роза. Он пел очень музыкально, но надтреснутым голосом и выделывал чечетку, и маленькие ножки изящно, легонько ходили в такт музыке.
Эсма Фэншоу вся покраснела и закрыла лицо руками, чтоб он ее не узнал. Она отвернулась и стала смотреть на море, а в уши лез чувствительный мотивчик. Но мистер Кэрри ничего не замечал, кроме окруживших его зевак. Кое-кто из прохожих перешел на другую сторону, посмотреть, как пляшет мистер Кэрри, напрягши в улыбке старое лицо. У ног его был опрокинутый котелок, и туда ему кидали монетки, а когда пластинка кончилась, он нагнулся, аккуратно ее перевернул и снова стал плясать. Вторая сторона тоже кончилась, и он уложил граммофон в ящик и пошел вдоль набережной начинать все сначала.
Она сидела на зеленой скамеечке, голова у нее кружилась, и бухало сердце. Она думала про то, что сказала бы мама, про то, какой она выставила себя дурой, ведь все же, все знают, ведь полгорода видело мистера Кэрри! Обрывки его музыки летели по вечерней набережной. Почти совсем стемнело, на гальку уже наползали волны.
Она решила немедленно идти домой, вышвырнуть все пожитки мистера Кэрри прямо на улицу и запереть дверь. Она полицию вызовет или дядю Сесила, она побежит к соседям. Ее оскорбили, унизили, надули, она чуть не плакала от стыда.
И вдруг она подумала - а чего тут стыдного? Мистер Кэрри ее не обманывал. Он ведь ей не рассказывал, чем занимается летом, он не. врал. Просто, наверное, не хотел ставить ее в известность, боялся, что она не одобрит его работу. Это его личное дело. Зато зимой-то она знает, что он делает - продает моющие средства. За комнату он платит. Он чистый, аккуратный, он приятный собеседник. Чего же в нем страшного?
И ей даже стало его жалко, и в общем-то все выглядело даже романтично, танцует он хорошо и поет не без вкуса, наверное, когда-то блистал на эстраде, да и кто она такая, чтоб его презирать, у нее-то какие таланты? Она-то разве может заработать на жизнь, услаждая других?
"А что я говорила, Эсма, что я говорила..." - "Ну и что? Что ты мне говорила, мама? И что ты мне еще скажешь? Оставь-ка ты меня лучше в покое".
И мама умолкла.
И вот она взяла с зеленой скамейки свою сумочку, свернула с набережной и пошла темными переулками, мимо сладких садов, мимо роз и левкоев, мимо открытых окон, к Садовой Аллее, а дома она повесила соломенную шляпу на крюк и осталась в пикейном платье - очень уж парило. Она пошла на кухню, сварила кофе, поставила на поднос вместе с бисквитами и бутербродами, и тут вернулся мистер Кэрри, и она его окликнула, она сказала:
- Не хотите ли закусить, наверное, вам это не помешает, устали, наверное.
А по его лицу она увидела, что он знает, что она знает.
Но ничего не было сказано ни в тот вечер, ни потом, до того холодного, ветреного вечера, месяц спустя, уже в августе, когда мистер Кэрри, сидя напротив нее в гостиной, читал вслух из тома "от гарнизона до горизонта", а Эсма Фэншоу взглянула на него и сказала:
- Моя мама всегда говорила, мистер Кэрри, "люблю, когда поют и танцуют, люблю эстраду. Когда поют и танцуют, легче на душе".
Мистер Кэрри отвесил легкий поклон.