Самервил (рассказы)

- Ну, - сказал он. - Все готово, в порядке. 
- Не хватало, чтоб не в порядке было, - сказала няня Фосет. 
Он от смеха взвыл по-ослиному и показал все свои длинные зубы. 
- Мы-то небось черным ходом не пошли, - сказала няня Фосет. 
Нянин знакомый вытянул руку, ущипнул Вильяма за щеку и стал приплясывать на цыпочках. 
Потом он сказал: 
- Время поджимает, пора действовать, пристроить этого и так далее. Ну... - и он подмигнул. 
- Иди, - няня Фосет подтолкнула Вильяма в спину. - И веди себя хорошо, я буду тут, а потом тебя заберу, понял? 
Нянин знакомый помахал рукой, показал на пустой холл, где стояли кресла, зеленые с золотом. 
- Можно уютно посидеть, - сказал он, - чайку попить. Как? Ну, пошли наверх. Я скоро спущусь. 
Он взял Вильяма за руку. 
Он-то думал, что наверху все двери ведут только в номера, но когда они свернули направо, там оказались бежевые колонны и огромные фикусы, зеркала в золотых рамах, и они прошли в другой холл. 
- Ну, сейчас развлечемся? - спросил знакомый. 
Вильям насупился. 
- Да ты и разговаривать не умеешь? Язычок проглотил? 
Он ужасно на него покосился, и резиновое лицо сжалось, покраснело, а потом его вспорола усмешка и все опять переменилось. Вильям подумал: интересно, когда он спит, лицо у него меняется или нет? 
- А куда мы идем? 
Они остановились. Знакомый легонько похлопал его по спине. 
- В гости. На праздник. Ясно? 
- А-а. К вам в гости? 
- Нет. 
Впереди, выпустив шум голосов, распахнулась дверь. 
- От тебя ничего не требуется, только глупостей не болтай, веди себя хорошо, играйся. 
Больше он ничего ему не объяснил. 
На рождество он ходил на четыре праздника, только не в гостиницу, и каждый раз он мучился и молился, чтоб больше не было праздников. И вот из-за спины няниного знакомого он заглянул в зал, и там толпились чужие дети, в лентах, тюле и бархате, в белых рубашках, клетчатых галстучках, и ему свело живот от страха. Мало ли зачем его сюда привели. 
- О, вот это хорошо, просто чудесно! - сказала женщина в лиловом, наклоняясь над ним. - Просто прекрасно! Мы тебя ждали. - И она повернулась к другой, рядом. - Ребенок нашего затейника! - сказала она, и обе засмеялись, а потом стали смотреть, кому бы его поручить. - Его зовут Вильям, - сказала она. 
Он-то думал, что на праздниках всегда встречаешь одних и тех же людей: кузину Софи, двойняшек Крессетов и толстого Майкла, а тут он никого не знал и стеснялся и не мог с ними играть. 
- Нам велели тебя не обижать, - сказал один мальчик. 
Вильям стоял, думал про то, как няня Фосет и знакомый где-то в самом низу застланной ковром лестницы пьют в пустом холле чай. 
Потом праздник оказался как праздник, все было как всегда, те же ужасы, жутко невкусный чай и бисквиты в вощеных коробочках, большие девчонки постарше, которые вечно пялят на человека глаза. Были игры, в которых он проигрывал, были танцы, для которых он не захватил лакированных туфелек. Женщина в лиловом хохотала, хлопала в ладоши, меняла пластинки, а время от времени она брала его за руку и подводила к остальным: 
- Не забывайте этого малыша, не обижайте Вильяма, слышите? 
А потом вдруг официант задернул занавески и все очутились рядом на ковре и повизгивали от нетерпенья. Заиграла музыка. Господи, сделай так, чтоб это был не волшебник, только не волшебник и не Панч и Джуди, и Вильям крепко-крепко сжал кулаки и чуть не до крови всадил в ладошки ногти. Но это был не волшебник, а что-то, чего он никогда не видел и еще хуже. 
Часть зала впереди осветили, как сцену, и там поставили высокий стул. И вот из тьмы с грохотом вышел кто-то. От плеч книзу он был человек, закутанный в полотно, и полотно колыхалось, как на лошадях, которых показывают в театре. Только он стоял всего на двух ногах, и ноги были в три раза, в десять раз длиннее человеческих и не гнулись. А на плечах сидела огромная голова, не человечья голова, а слоновья, и кивала, и моталась, и кланялась под музыку, и махала отвратительным хоботом. 
Вильям жмурился, он хотел, чтоб это поскорее кончилось, чтоб снова раздвинули занавески и в окна хлынул обыкновенный зимний свет. Но музыка продолжалась, а когда кончилась, Человек-слон заговорил и запел низким, искореженным, гулким голосом, и голос гудел в громадной голове. Вильям открыл глаза, он не хотел, но он не мог себя пересилить, не мог оторвать глаз от светлого квадрата и качающегося слона. Тот плясал, неуклюже ставил огромные ноги, хлопал в ладоши и кивал головой. Потом вытащил откуда-то яркое чучело попугая, посадил на плечо, и попугай стал тоже шутить жутким, скрипучим голосом. Потом опять заиграла музыка. 
- Ну, ребята, давайте все вместе спляшем. Как? Хотите? 
- Хотим! - все закричали хором. - Хотим! 
И захлопали в ладоши и запрыгали. 
- А кто хочет ко мне на плечи сесть? А я его подыму аж до неба! Как? Кто хочет? 
- Я! - все завизжали. - Я! Я! 
И бросились к нему, и захохотали, и стали хватать его за ноги. 
Пластинка заиграла конгу, и Человек-слон пустился в пляс по залу, а все за ним цепочкой, и одного за другим он поднимал высоко-высоко, к себе на огромные плечи, и они блаженно раскачивались, и доставали руками до потолка, и качали люстру. Вильям забился в темный уголок и молился, чтоб его не заметили, но вот цепочка дошла до него, его заметили, женщина в лиловом заквохтала, взяла его за руку, поставила в ряд, так что ему пришлось скакать сперва на одной ноге, а после на другой - под музыку. А потом вдруг его настиг Человек-слон и поднял, вмял пальцы ему в бока, он не мог ни кричать, ни плакать, ни вырваться, он еле дышал и дрыгался без толку под самым бежевым потолком, а внизу, далеко, были задранные хохочущие лица, и оттуда летела музыка. В прорези слоновьей морды он увидел глаза, они блестели, как огоньки внутри тыквы, и у него закружилась голова, ему стало невмоготу. 
Потом не сразу включили свет, и он выскользнул за дверь, никто его не заметил. 
В коридорах стояла тишина, все заперто, тайно. Музыка затихала, а он бежал и вот добежал до лестницы и взлетел по ней, не оглядываясь. Тут коридоры стали уже, а ковры были темно-серые и пушистые, он ступал теперь бесшумно. За дверьми будто не было никого.