Сборник.Том 3
— Так ли? Подумай, друг Дэниел, разве землянин стоит больше, чем космонит? Ведь они оба люди.
— Есть разница. Элайдж Бейли считал, что ради заселения Галактики можно пожертвовать даже собственным народом. А доктор Амадейро думает, что пусть лучше зачахнут и Земля и космониты, лишь бы в Галактике не распространились земляне. Первый надеялся на успех либо одного, либо другого народа, а второй не хочет ничьего успеха. Разве мы не должны выбрать первого, друг Жискар?
— Похоже, что так, друг Дэниел. Наверное, ты до сих пор испытываешь определённое влияние своего бывшего партнера Элайджа Бейли?
— Я дорожу памятью о партнере Элайдже, и народ Земли — его народ.
— Я понимаю. Я уже много десятилетий говорю, что у тебя тенденция думать по-человечески, но не уверен, что это ком- плимент. Хотя ты и стараешься думать, как человек, ты все- таки не человек и связан Тремя Законами. Ты не смог бы повредить человеку, землянин он или космонит.
— Бывают случаи, друг Жискар, когда приходится выбирать. Нам дан приказ защищать леди Глэдию. Защищая её, я могу вынужденно нанести вред человеку и думаю, что при прочих равных условиях я охотнее немного повредил бы космониту, чтобы защитить землянина.
— Это тебе только кажется. На самом деле ты руководствовался бы конкретными обстоятельствами. Ты обнаружил бы, что не можешь обобщать, — сказал Жискар. — Вот так и со мной. Подталкивая Землю и удерживая Аврору, я сделал так, чтобы доктору Фастольфу не удалось убедить аврорианское правительство поддержать политику эмиграции и позволить распространиться сразу двум силам. Я не мог помочь и понимал, что часть его трудов пропала даром. Это наполняло его отчаянием и, возможно, ускорило его кончину. Я чувствовал его мысли, и это было больно. И всё-таки, друг Дэниел, если бы я не сделал то, что сделал, это сильно уменьшило бы способность землян к экспансии, не улучшив и аврорианского продвижения в этом направлении. Тогда доктор Фастольф потерпел бы двойное фиаско — как с Землей, так и с Авророй, и доктор Амадейро оттеснил бы его от власти. Чувство поражения было бы для него ещё сильнее. Я был глубоко предан доктору Фастольфу всю его жизнь, поэтому и предпочел действовать так, чтобы меньше его ранить и по мере возможности не вредить другим индивидуумам, с которыми имел дело. Если доктор Фастольф постоянно расстраивался, не умея убедить аврориан и вообще космонитов идти на новые планеты, то он по крайней мере радовался активной эмиграции землян.
— А ты не мог бы подтолкнуть и землян, и аврориан, чтобы полностью удовлетворить доктора Фастольфа?
— Мне это приходило в голову. Я рассмотрел такую возможность и решил, что не смогу. Чтобы склонить к эмиграции землян, требовалось пустяковое изменение, не приносящее вреда. Чтобы сделать то же самое с аврорианами, нужно было многое изменить, и это не могло пройти бесследно. А Первый Закон это запрещает.
— К сожалению.
— Да. Подумать только, что я мог бы сделать, если бы имел возможность радикально изменить образ мыслей доктора Амадейро! Но как я мог изменить его твёрдое решение противодействовать доктору Фастольфу? Это всё равно что повернуть его голову на сто восемьдесят градусов. Такой поворот самой головы либо её содержимого мог бы с равной эффективностью убить его. Цена моего могущества, друг Дэниел, — невероятная дилемма, с которой я постоянно сталкиваюсь. Первый Закон, запрещающий вредить людям, обычно имеет в виду физический вред, который мы видим и о котором можем судить. Но человеческие эмоции и повороты мыслей понимаю только я, поэтому знаю о более тонких формах вреда, хотя и не вполне их понимаю. Во многих случаях я вынужден действовать без настоящей уверенности, и это вызывает постоянный стресс моих проводников. И всё-таки я чувствую, что сделал хорошо. Я провёл космонитов мимо кризисной точки. Аврора знает об объединенной силе поселенцев и будет вынуждена избегать конфликтов. Космониты должны понять, что применять репрессии уже поздно, и наше обещание Элайджу Бейли в этом смысле выполнено. Мы указали Земле путь, который приведёт к покорению Галактики и образованию Галактической империи.
Роботы возвращались к дому Глэдии. Дэниел вдруг остановился и прикоснулся к плечу Жискара:
— Картина, нарисованная тобой, привлекательна. Партнёр Элайдж гордился бы нами. Он сказал бы: «Роботы и Империя» — и, наверное, похлопал бы меня по плечу. Однако, как я уже говорил, мне что-то не по себе. Я беспокоюсь.
— О чём?
— Хотел бы я знать, миновали ли мы кризис, о котором говорил партнер Элайдж много лет назад. А что, мы и в самом деле можем уже не опасаться космонитов?
— А ты сомневаешься?
— Меня насторожило поведение доктора Мандамуса во время его разговора с мадам Глэдией.
Жискар пристально посмотрел на Дэниела. В тишине слышался шорох листьев, трепетавших на холодном ветру. Облака рассеялись, скоро должно было выглянуть солнце. Их беседа в телеграфном стиле заняла мало времени, и они знали, что Глэдия ещё не удивляется их отсутствию.
— Что встревожило тебя в этом разговоре? — спросил Жискар.
— Мне довелось четыре раза наблюдать, как партнер Элайдж решал запутанную проблему. В каждом из этих случаев я обращал внимание на его манеру вырабатывать полезные заключения из ограниченной и даже сбивающей с толку информации. С тех пор я всегда пытался в меру своих ограниченных возможностей думать как он.
— Мне кажется, друг Дэниел, ты хорошо это делаешь.
— Ты, конечно, обратил внимание, что у доктора Мандамуса было два дела к мадам Глэдии. Он сам подчеркнул этот факт. Одно дело касалось лично его — произошёл он от Элайджа или нет. Второе — просьба к мадам Глэдии принять поселенца, а потом сообщить о беседе. Второе дело, видимо, было важно для Совета, первое — только для самого Мандамуса.
— Мандамус дал понять, что дело о его происхождении важно и для доктора Амадейро, — сказал Жискар.
— Тогда это было дело, важное для двоих, но не для Совета и, значит, не для всей планеты. Однако дело государственное, как его назвал сам доктор Мандамус, пошло вторым и как бы между прочим. К тому же вряд ли для этого требовался личный визит. Это могло сделать голографическое изображение любого члена Совета. С другой стороны, доктор Мандамус поставил дело о своем происхождении первым, очень долго о нём дискутировал, и это дело никто не мог сделать, кроме него.
— Каково же твоё заключение, друг Дэниел?
— Я уверен, что дело поселенца лишь повод для встречи с мадам Глэдией, чтобы поговорить с ней о своем происхождении с глазу на глаз. По-настоящему его интересовало только это и ничего больше. Ты можешь подтвердить это заключение, друг Жискар?
— Напряжение в мозгу доктора Мандамуса было в известной степени сильнее в первой части разговора. Пожалуй, это может служить подтверждением.
— Тогда нам стоит подумать, почему вопрос о происхождении так важен для него.
— Так ведь доктор Мандамус объяснил, — сказал Жискар. — Если он не является потомком Элайджа Бейли — дорога к продвижению по службе для него открыта. Доктор Амадейро, от которого это зависит, отвернулся бы от него, окажись он потомком Бейли.
— Это он так сказал, друг Жискар, но что-то в его словах настораживало.
— Почему ты так думаешь? Пожалуйста, продолжай рассуждать как человек. Я нахожу это весьма поучительным.
— Спасибо, друг Жискар, — серьёзно ответил Дэниел. — Ты заметил, что всякий раз, когда мадам Глэдия говорила, что Мандамус не может быть потомком партнера Элайджа, её возражения рассматривались как неубедительные? И всякий раз доктор Мандамус утверждал, что доктор Амадейро не примет этого возражения.
— Да. И какой вывод ты из этого делаешь?
— Мне кажется, что доктор Амадейро не примет никакого аргумента, и просто удивительно, что Мандамус так надоедал мадам Глэдии. Он наверняка знал с самого начала, что это бессмысленно.
— Возможно, но это только домысел. Ты можешь сказать, каков возможный мотив его действий?
— Могу. Я уверен, что он хотел знать о своем происхождении не для того, чтобы убедить несгибаемого доктора Амадейро, а для себя лично.