Выше времени

— Говори, сволочь, как с черного хода выйти. Не может быть, чтобы у тебя черного хода не было.
Банкир заскулил, заерзал. Ствола не боялся, а нож, видать, сердце в пятки загнал. Оно и правда: пуля вылетит или нет, а холодное лезвие, сталью светящееся, любого храбреца в дрожь вгонит. Банан дело знает: все ближе и ближе нож подвигает, уже и гладко выбритую, ухоженную, дорогим одеколоном пахнущую щеку им скребет. И первые капли крови показались. Этого лучше бы не надо — при виде крови Банан звереет.
— Наверх, — коротко взвизгнул банкир. — В окно прыгнете.
— Окна у него все зарешечены, — бросил Банан.
— Видел, не слепой, — ответил я. — Сейчас, банкиренок, мы тебя резать будем. Кусками. И нас за это не посадят. Потому что после вооруженного нападения на банк такие мелочи, как твое отрезанное ухо, нам простят. Убивать мы тебя не станем. Вот и думай, что тебе дороже — смазливое личико или несколько тонн гринов. Если грины дороже, Банан сейчас приступит.
— У меня в комнате отдыха окно… Там решетка крепится на замках. Почти декоративная.
— А прыгать нам из нее ментам на головы? — осведомился Банан.
— Она на другую сторону выходит… В парк.
Я приложил трубку к уху.
— Что там менты, Сомик?
— Перед входом толпятся. Двое патрульных в тыл зашли. Смотрят, как внутрь пролезть. На окнах везде решетки.
— Ясно, — бросил я.
Банан толкал впереди себя нашего банкира. Что, кроме него и охранников действительно в банке никого не осталось? Или по кабинетам сидят, поняли, что не все ладно?
Вернулись в кабинет, потом в кильдим его. Там все свечка горит.
— Внимание привлекает, — кивнул я на свечку. И пальцами загасил.
— Как я ключи найду? — заверещал наш хозяин. А сам, смотрю, думает, как бы ему в сторону свернуть. Но это для него темно, не для нас.
Бросил Банан автомат за спину, открыл одну раму. Скрипит окно, нехорошо. Ну да, авось, не услышат. Перед крыльцом гомон стоит, народ собирается, машины с мигалками подъезжают. Это все я из кабинета видел. У него окна на улицу выходит, а кильдимчик — на другую сторону.
Я тем временем обнаружил замочки, что решетку на месте держат. С улицы решетку не выдавишь. А изнутри — легко.
Банан своим кинжалом без ключей в два счета запоры сорвал. Только щелкнули.
— Пошли?
— Двигаем, — подтвердил я, от автомата рожок отсоединяя и на пол его бросая. Жаль «Ксюху», но с ней — лишние проблемы. Засвечена она. Оставить — что приговор себе подписать.
Тут Банан нашему банкиру по затылку кулаком двинул, потому как орать ему никто не помешает, когда нас с ним не будет, а пасть ему затыкать некогда, и обеими ногами в решетку. Треск, звон — вылетела. И Банан следом прыгнул, даже не посмотрел, куда. Ну, я посмотрел и прыгнул на елку, на ветку разлапистую. Мне уже не впервой со второго этажа выпрыгивать. На прощание я и браслет золотой на пол кинул. Нечего нам с авторитетами связываться. В этом банкиренок прав.
Тут мент какой-то издали заорал:
— Заложники выбираются! Заложники выбираются!
Другой его за рукав дергает. Типа, что орешь, бандюки услышат. А нам того и надо. Автомат только у Банана и то за спиной, пистолет не очень-то в темноте разглядишь. Вроде, и правда, мы невинные овечки. И дернули мы от елок подальше в темные переулки.
Я только в трубку Сомику крикнул:
— Мы снаружи. Уходите.
Сомик и отозваться успел:
— Видим, Кит, видим. К машине?
— Ты что, тупой? Ногами, Сомик, ногами… О тачке забудьте.
Тут какая-то сволочь осторожная из автомата поверх наших голов очередь пустила. То ли сообразили, что мы за птицы, то ли с перепугу. Банан, придурок, очередь в ответ дал. И такая стрельба началась…
А мы в переулок и ходу. Меня в спину кто-то словно толкнул, но ничего — показалось, наверное. Не пуля. Попадали в меня, знаю, как бывает. Банан завопил — ему руку прострелили. Тут переулок повернул, мы через чей-то забор сиганули, и еще раз… Банан, хоть и с больной рукой, но шустрее меня на заборы запрыгивал.
За банком дома одноэтажные, частные… Пойди, найди нас здесь! Попетляли немного, потом оружие в трансформаторной будке бросили. И оптику там же сныкали. Только деньги в рюкзаках оставили. Тоже, понятно, улика, но не бросать же их?
Созвонился я с Сомиком. Тот доложил, что Черный отправился домой. Ему, как он на шухере постоит, отлежаться надо — нервный очень. Если не отлежится, на людей бросаться начнет. Или, наоборот, шарахается ото всех. Что хуже, еще неизвестно.
Банану между тем худо стало. Температура поднялась, лихорадить его начало, рука заныла. Это с перепугу он через заборы сигал, а дырка в бицепсе — не шутка. Отправил я и его домой. Что ж, я с Бананом работаю, Черный с Сомиком. Мы друг другу доверяем. Без этого нельзя. Ну, ясное дело, могу я пачку гринов от дележа сныкать. Кто у дележа, тот и прав. Но кидать друзей никогда не буду. И Сомик это отлично знает.
Пришел в гараж, открыл дверь, свет включил и жду. Пусть хоть менты являются. Я чист. Вот, сижу себе, колбаску режу. Ее и литровую бутылку «Столичной» в киоске купил. Продавец — лишний свидетель, что в вечер ограбления банка я совсем в другом конце города отирался. А что я восемь километров отмахал, высунув язык, он не знает. Может, я с вечерней пробежки как раз возвращался. Да и только в детективах продавцы и прочие свидетели на часы смотрят. А потом рассказывают: двадцать шестого августа в двадцать часов семь минут я видел подозреваемого около своего киоска в поисках бутылки водки… Это при том, что допрашивают их уже в декабре.
Ближе к полуночи нарисовался Сомик. Переоделся уже, побрился даже. В футболочке, со спортивной сумкой, мобила на ремне болтается. Прямо мажор.
Я рюкзаки еще не распаковывал. Заглянул только, когда мы с Бананом расставались. Его рюкзачок в мой рюкзак закинули, и я домой почалил. А Банан — к себе на хату, отлеживаться и антибиотики жрать. Не в больницу же ему идти, заживет само. И воды поднести есть кому — не напрасно он с Махой второй год живет.
Присели мы с Сомиком, перемигнулись, по стаканчику выпили. За успех. И чтобы не поймали.
— Что, считать будем?
— Считать, — довольно улыбнулся Сомик. Считать бабки он любит. — Только дверь закрой.
И правда. Мы в гараже на свету, как в аквариуме, сидим. Выпить на виду у всех — это одно. А деньги считать лучше скромнее, без свидетелей.
Прикрыл я дверь, пушку рядом с собой положил. Нет, это не Сомику намек, чтобы вел себя хорошо. Сомик меня уважает, я его уважаю. Просто с такими бабками как-то боязно почти на улице сидеть. Даже мне.
Открыли рюкзак Банана. Солидно, что и говорить. Двенадцать пачек зелени. Но у Банана, когда он в сейф полез, от радости в зобу дыханье сперло. Он о пятидесяти штуках заливал, но пятидесяти в пачках не было. Потому что сотенных была только одна пачка, да еще одна надорванная. В ней восемь штук гринов лежало. Еще две пачки — с купюрами по пятьдесят баксов. Одна пачка — двадцатибаксовая. Шесть — десятибаксовых. И чего он баксы в мелких купюрах держал? С мафией, что ли, расплачиваться собирался? И одна пачка — смешно сказать — по одному доллару. Я и не видел такого никогда.
— Детям раздадим, — предложил я. — Играться.
— Или нищим, — отозвался Сомик. — На паперти. Когда в церковь пойдем.
— Заметано, — согласился я.
Итого в баксах вышло тридцать шесть тысяч сто. Сто отметаем — получается тридцать шесть. По девять штук на рыло. Ну, мы не единоличники, по штуке в общак. Значит, каждому по восемь. На большее губы раскатывали, но как дело пошло — еще и радоваться надо.
Открыли пачку с рублями. Тут меня холодный пот и прошиб. Знаете, сколько моя жизнь стоила? Шестьдесят семь тысяч двести рублей. Немало, но и не так уж много. Реальная, я бы сказал, цена. И за меньшие бабки убивают.
Острая пуля от «Калаша» в аккурат три пачки прошила. Первую, из пятисоток старых, почти напополам разорвала. В сотенных новеньких только дырку проделала. А в третьей пачке застряла.