Фотография

 
Виктор Поповичев
Фотография
 
Неподалеку от интерната железная дорога. В вагонном парке составы с углем, цементом, лесом, нефтью… Приладились старшеклассники уголек по ночам воровать. Каждый мешок три рубля стоит, если, конечно, знаешь, кому продать. За ночь можно пятнадцать рублей срубить, коль сила в руках имеется и смелость, ведь охранники запросто могут и в глаз кулаком садануть – было такое, и в школе неприятности возникнут – и такое случалось.
Вовка Чарыков копил деньги на фотоаппарат. Конечно, он, как и все, чтоб жмотом не прослыть, тратил деньги и на абрикосовую заварку, продавали раньше такую, – съешь, и приятно пахнет изо рта. Учителя и воспитатели ругали – мол, сердце загубите. Но интернатские сердца загубить невозможно – закалены вечным чувством голода и жаждой приключений. «Куплю фотоаппарат, – думал Вовка Чарыков, – и буду снимать на память школьную звездобратию, чтоб потом смотреть на фотографии и вспоминать друзей, когда сделаюсь совсем старым, как Тимоха-конюх».
– Тимоха, ты помнишь морды своих друзей, когда они молодыми были?
– Че? – Конюх глянул на Чарыкова сердитыми глазами.
– Хер через плечо, чтоб ключица не сломалась!
– Попадешься мне, молокосос! Сопли до колен, а материшься. Насобирали вас сюда, недоносков…
– Темнота ты дремучая. Так в старину буква называлась, – сказал Чарыков, отбежав на безопасное расстояние. – Или знак, которым зачеркивают бумаги; отсюда херить – уничтожать.
«И Тимоху-конюха сфотографирую. Он не злой. Иначе не стал бы и нас, и лошадь, на которой хлеб возит в школьную столовую, сахаром угощать. У него всегда есть в карманах сахар кусками».
Однако не удалось Вовке Чарыкову свою мечту исполнить так скоро, как казалось вначале. Тут как раз всех восьмиклассников, у кого с успеваемостью полный порядок, закрепили за третьеклассниками, чтоб помогать уроки делать и вообще шефствовать, и Чарыкову досталась Люська.
– Она очень чувствительная, – сказала ему Люськина воспитательница шепотом. – Мать из тюрьмы не выходит, такая вот ситуация… Девочка в тюрьме родилась, но… и стихи пишет, и учится хорошо. Старательная. Правда, злоба в ней какая-то.
– Обкатается, привыкнет к интернатской жизни, – успокоил он учительницу. – Все мы сначала злыми были.
На большой перемене Чарыков разглядел Люську Лялину: росточком ниже своих сверстниц, востроносенькая, неулыбчивое лицо. Всю перемену простояла у окна, глядя на растущие в школьном дворе деревья. Прозвенел звонок, и она, пропустив бегущих гомонящих одноклассников, вошла в классную комнату последней.
– Хочешь, я тебе книжку почитаю? – спросил Вовка Чарыков, поймав Люську в коридоре, когда кончился первый час самоподготовки. – «Две лягушки»… Пантелеев написал. Можно сказать, специально для интернатских… «Не падай духом! Не умирай раньше смерти…»
Девочка посмотрела на Чарыкова настороженно, насупилась. Медленно перевела взгляд на книжку.
– Читай, – потянула за рукав к окошку. – Я люблю сказки.
Собственно, теперь все шефство Вовки Чарыкова сводилось к тому, что он читал Люське книги на большой перемене и между первым и вторым часом самоподготовки. А однажды…
– Мне вот что интересно, – сказала Люська, когда, услыхав звонок, Чарыков захлопнул книжку. – Почему у меня папки нету? Мама от меня отказалась, а папка?
– Кто тебе сказал, что отказалась?
– Когда я девочку укусила, учительница на меня кричала, что мы на шее у государства висим… А папка? – Люська впервые за все время посмотрела Чарыкову в глаза. – Ведь если есть мамка, то и папка должен быть? Или нет?
– Как это нет? Есть, конечно. Только… Только некогда ему, наверное, с тобой встречаться. Работа такая.
– Какая «такая»? – Люська продолжала смотреть на Чарыкова. – Ты знаешь моего папку?
– Знаю, знаю… Беги в класс, а то нам влетит. Звонок давно прозвенел.
– А пусть он мне письмо напишет. – Люська всхлипнула.
– Напишет… Беги быстрей. – Он подтолкнул девочку к воспитательнице, стоящей у дверей в классную комнату и укоризненно кивавшей, глядя на Чарыкова.
Потом он опять читал ей книжки на переменах и угощал абрикосовой заваркой. Люська не напоминала о письме и об отце, а Вовка Чарыков и вовсе забыл этот разговор, просто так ведь сказал, чтоб отвязаться.
Как-то раз Люська выхватила из рук Чарыкова книжку, которую он ей читал, и громко заплакала. Так сильно заплакала, что прибежали учителя из учительской. Люська, увидев их, стала вдобавок рвать книжку в клочья.
– Что случилось? – ласково спросила географичка и погладила девочку по голове. – Кто тебя обидел?
Люська извернулась и укусила милосердную руку. Кровь закапала. Все, кто вокруг стоял, притихли.
– Звереныш! – воскликнула побледневшая учительница, за сердце схватилась. – Вот она, генная память! Государство вас кормит, одевает, обувает…
– Люся… Чего ты вдруг? – растерялся Вовка Чарыков.
– Бежим отсюда! – крикнула девочка и потащила оторопевшего восьмиклассника на улицу.
Холодно уже было, октябрь на дворе. Он накинул на Люськины плечи свой пиджак.
– Библиотечную книжку разорвала. Блоха, что ль, за пупок укусила? Чего на людей бросаешься? – Он обнял Люську и хотел сказать что-то еще, но, почувствовав, как вздрагивает худенькое плечико под ладонью, передумал.
Люська вскоре успокоилась. Подняла кленовый лист, посмотрела на желтые клены и вздохнула:
– Ты мне не читай книжек, где «мама дочку умывает, наряжает, в цирк ведет…» Какой он – цирк? Там звери живут в клетках?
– Звери живут в зоопарках и на воле, а в цирке они работают… А ты правда стихи сочиняешь? – спросил Чарыков, чтоб отвлечь внимание Люськи от разорванной книжки о цирке.
– Сказал отцу, чтоб письмо мне прислал? Врал?
– Это ты брось – всем не верить. Напишет, когда время будет. Он же разведчик у тебя.
Он вспомнил свою мать, ее ответы на вопрос, который сейчас мучает теперь уже не Чарыкова, а Люську.
– У разведчиков со временем туго. Сама понимаешь, сложная работа, – врал он, словно кто-то за язык тянул.
– Правду говоришь? – тихонько спросила Люська, насторожившись. – Ты только не обманывай, а то я опять кого-нибудь укушу.
Вот тут-то и пришла в голову Вовки Чарыкова идея. Он еще поговорил с Люськой, доказав, что надо непременно извиниться перед укушенной учительницей, но в голове уже зрел план.
В первое же воскресенье пошел на вокзал. Долго ходил, вглядываясь в лица дремлющих, скучающих мужчин. Наконец остановил свой выбор на высоком седовласом мужчине, стоящем в очереди за пирожками. Подождал немного и, когда он, купив пирожки, сел на скамейку в привокзальном скверике, подошел.
– У нас в интернате девочка есть… Умненькая… – Чарыков осекся, встретив недружелюбный взгляд мужчины.
– Тебе чего? – Мужчина отложил пирожки, оглядел Чарыкова с ног до головы. – Чего надо, спрашиваю?
– У вас вид благородный, – промямлил Чарыков. – Девочке мужская поддержка нужна. Она добрая по натуре…
– Ты что, сутенер? – Мужчина протянул Чарыкову пирожок. – Так тебя понимать?.. И дорого берешь?
– У ней отца нету, так вот я и подумал, что можно…
– Понятно. – Мужчина положил пирожок на бумажку рядом с собой. – Предлагаешь удочерить… Только стар я…
Чарыков понял: с этим мужчиной ему не сговориться, и пошел искать другого кандидата на роль в придуманном им спектакле. Вот только бы отыскался нужный человек.
Следующая попытка вновь оказалась неудачной: мужчина с круглым лицом даже слушать не стал, а отматерил Чарыкова и пригрозил милицией, прокричав что-то об украденном термосе и каких-то совсем новых рубашках.
Только к обеду сделал следующую попытку. Понравились глаза – умные, добрые, хоть и невзрачен мужчина с виду. Подошел, поздоровался. Тот пожал плечами и протянул руку:
– Василий Петрович. – И улыбнулся. – Ты, брат, садись, – предложил он, глядя на часы. – Рассказывай. Ну, чего надо?