История Билли Морган
Наконец он лег, обессиленный. Я собрала письма и положила их на комод. Чингиз раздраженно спрыгнул на пол – его не интересовали мелкие человеческие драмы, нарушавшие его покой. Я легла рядом с Натти, гладя его горячий лоб, убирая влажные пряди со лба.
. – Бедный Натти, бедный малыш. Все будет хорошо, милый, мы все уладим, Джас поправится, все будет хорошо. Просто это займет какое-то время.
– Билли? Когда все закончится, когда мама… можем мы куда-нибудь уехать? Мы все? И Мартышка тоже? Нам нужно уехать из этой дерьмовой дыры, она убивает нас, у нас никогда ничего не наладится, если мы останемся здесь, никогда, я это знаю. Можем мы уехать жить к морю? Маме морской воздух пойдет на пользу. Увезем ее от всего этого дерьма, от этих уродов, с которыми она болтается. Можем, а?
Его давняя мечта о жизни в деревне, в коттедже, увитом розами, с птичками, поющими в саду. Я посмотрела ему в лицо: из-под маски мужчины проглядывал маленький мальчик, измученный и страдающий.
Я потрепала его по щеке.
– Конечно, малыш. Все мы. И Чингиз с Каиркой тоже. Как насчет большого дома под Уитби, а может махнем в Корнуолл, а? Большой старый фермерский дом у моря, каждому по комнате. Мы могли бы плавать в море, а вы с Мартышкой научились бы управлять лодкой и катали бы Джас, у меня была бы студия, я бы весь день рисовала, мы могли бы выращивать овощи…
– Хорошая жизнь, а? – Он улыбнулся и слегка боднул меня лбом. Что касается огородничества, то это была наша старая шутка. Когда я обзавелась садом, они стали шутить, что я и в самом деле начну выращивать овощи и доить козу, как «настоящая старая хиппи», как говорил Натти; глупости, конечно, но шутка пользовалась успехом. Мне было приятно, что он помнит старые подколки.
– Ага, точно. И никакие соседи не задирают нос, да? взбили бы сад, отстроили бы ферму, чтобы у каждого было свое жилище и большая общая кухня с длинным столом, за которым мы бы ели на обед овощи с огорода.
– Мы с Мартышкой могли бы ловить рыбу…
– Да, милый, конечно, могли бы…
И тут я сама заплакала.
– Не плачь, Билли, у нас все будет, обязательно. Я стану хорошим, клянусь, я больше не буду всем этим заниматься. Не плачь, Билли, я люблю тебя, я люблю тебя, ты мой ангел-хранитель, правда, мы семья, не плачь…
Я взяла охапку салфеток и вытерла лицо.
– Прости, милый, я в порядке, просто устала.
– Да. Я тоже.
Мы улеглись рядом на кровать, и ночь сгустилась вокруг нас.
Глава тридцать первая
Я проснулась с первым ударом грома, проснулась от яркого белого разряда молнии и оттого, что мужчина целовал и сосал мою грудь, его рука была у меня между ног, погружалась в мою плоть, входила в меня.
Я лежала, застыв и не веря, не смея пошевелиться или вздохнуть, мужчина перестал целовать мою грудь и двинулся ниже по моему голому животу, начал медленно лизать меня, его сильные руки схватили мои ягодицы, приближая меня к своим губам. Дикое варево воспоминаний нахлынуло, обжигая кислотой: огромное украшение, сделанное в виде насекомого, пожирающего женщину, свет преломляется на желтом лишайнике, чик-чик, старый складной нож вырезает зарубку на деревянном столбике в изголовье. Прикосновение языка повергло меня в безумный страх. Памятуя о той ночи много лет назад, я не выносила таких прикосновений. Но это случилось снова. Мне не убежать, я не могу…
Закричала ли я, когда молния разорвала тьму и я увидела кто это был? Не помню, закричала я или нет. Вряд ли закричала, у меня бы не хватило дыхания. Помню вкус желчи во рту и дикое отвращение; внезапно я нашла силы и вырвалась. Я дралась и царапалась, забившись в изголовье; я натянула джеллабу, чтобы скрыть наготу, защититься от мужчины, который не должен был видеть мою наготу, прикасаться ко мне так, чувствовать мой вкус, запах, не должен был познать меня.
Я помню, как он посмотрел на меня; в тусклом свете его лицо – портрет опустошения, выполненный в меди и сепии, блеск слез в полуприкрытых глазах, растрепанные взъерошенные волосы.
Он вытер губы тыльной стороной ладони. Я помню это. Не могу забыть. Затем я услышала свой голос, не крик, но напряженный, сжатый, сдавленный до бессмысленного шепота, голос, говорящий то, о чем невозможно даже помыслить, произносящий слова, такие слова, что предпочтешь отрезать себе язык, лишь бы их не произносить.
– Натти, Натти, ради бога, что ты делаешь? Ты не спишь? А? Ты понимаешь, что ты только что…
Безумная слабая надежда вкралась в мое сердце. Я надеялась, что он спит, не осознает, что сделал, или, может, все еще обдолбан, наркотик сбил его с толку, и в полусонном состоянии он меня с кем-то перепутал. Тогда я могла бы пережить случившееся, сделать вид, будто ничего не было. Простить его. Я надеялась, но это была неправда.
Он посмотрел на меня, глаза – как у побитой собаки, которая не понимает, за какое преступление ее побили.
– Я люблю тебя, Билли.
– Натти…
– Я люблю тебя. Я люблю тебя; я так делаю для мамы; я это делаю, когда она расстроена. Я всегда так делал. Еще когда был маленьким. Это хорошо. Это приятно делать. Мы возлюбленные. Она так говорила. Мы возлюбленные. Мы тоже можем стать возлюбленными, Билли, я люблю тебя, я не хочу тебя потерять, я хотел сделать тебе приятное…
Волосы у меня встали дыбом, кожа покрылась мурашками, я судорожно выдохнула, желудок сжался. О, Господи Всемогущий на небесах, нет. Только не это, только не это. Но я знала, что он не лжет; за годы жизни во лжи я научилась узнавать правду, когда ее слышала, и было слишком поздно затыкать уши от этого всепроникающего голоса.
– Боже, Натти, что она с тобой сделала? Что она сделала? – Голос дрожал, слабый, жалобный.
Он посмотрел на меня, опершись коленями на край постели, прижав руки к животу, словно пытаясь удержать свои внутренности. Меня трясло, по-настоящему трясло, меня колотила неудержимая дрожь. Мне хотелось писать, убежать в ванну и содрать с себя кожу, но я не могла двинуться с кровати. Передо мной ребенок, которого я любила, мальчик, которого я считала своим сыном, медленно распадался на части, слова лились с его губ бессвязным потоком, точно прорвался нарыв.
– …похож на отца, вылитый отец… я видел, что этот парень сделал с ней, она мне показала, она вся была в черно-синих синяках; мне было всего девять, она показала мне и заплакала, а потом сказала, иди сюда, поцелуй свою бедную мамочку, я поцеловал и… Она сказала, что мы теперь настоящие возлюбленные, ты любишь меня, правда, правда, ты никогда не покинешь меня, мы всегда будем вместе, как настоящие… я не трахал ее, пока мне не исполнилось двенадцать, а потом мы делали это, не всегда, иногда… я это делал… она говорила, это мне полезно, помогает расслабиться… как будто во мне было два человека, у меня в голове жило два человека, и, когда я подрос, я понял, что это неправильно, но это не было неправильно, когда мы были вместе, это было как надо, нам было хорошо, но я знал, что это грязно… я знал, что это неправильно, и от этого раскалывалась голова, я сходил с ума, я злился, но я никому не мог рассказать, понимаешь, меня заберут, отправят в интернат, где держат нехороших мальчиков, и мамочку заберут, и мы больше не будем возлюбленными… я рассказал этой суке Шармейн, когда все это случилось, мы закинулись и я рассказал, а она сказала, что я грязный извращенец, а мамочка – поганая блядь-педофилка, я бил ее, пока она не заткнулась, но мне пришлось бежать, потому что я никак не мог остановиться, все бил и бил, но вместо ее лица я видел мамочкино лицо, и все было неправильно… Теперь ты тоже меня ненавидишь, да? Ты думаешь, я грязный, я понимаю, понимаю, да, ты ненавидишь, ненавидишь меня… Оооо, боже, о, боже, боже, боже, Билли, боже, я умру, я умру…
– Натти, Натти, нет, Натти…
Но он убежал. Не то спрыгнув, не то упав с кровати, он бросился бежать, гром гремел, сотрясая стены, точно огромная волна, молния осветила его, когда он выбегал из комнаты, вниз по лестнице, я бросилась за ним, выкрикивая его имя, он выбежал через заднюю дверь, перепрыгнул кладбищенскую стену и исчез. Исчез. Мой мальчик ушел, и ночь сомкнулась надо мною стеной дождя.