В исключительных обстоятельствах

Дело, томившее Егорова все время, пока он здесь живет, решилось в две минуты. 
Шурочка сказала, что она сама запросит учетную карточку из Дударей, а пока поставит его на учет условно. 
- Спасибо, - сказал Егоров уже на улице. - Большое, я даже не знаю, какое тебе большое спасибо, Зайцев. Я это никогда не забуду. Ты меня, ей-богу, сильно выручил... 
- Опять "ей-богу"? - засмеялся Зайцев. 
- Ну ладно, я потом отвыкну, - пообещал Егоров. 
Они проходили в сумерках мимо красного здания городского театра, где подле освещенного подъезда среди голых, давно уже сбросивших листву деревьев толпилось множество людей. 
И над толпой возвышались три конных милиционера. 
А на фасаде театра в окружении электрических лампочек висела огромная афиша: 
"Был ли Христос? В диспуте примут участие нарком просвещения А.В.Луначарский и митрополит Александр Введенский". 
Весь город, казалось, рвался в театр. И, конечно, не потому, что всем хотелось немедленно выяснить, был ли на самом деле Иисус Христос. 
Всем хотелось посмотреть на знаменитого наркома просвещения, вдруг пожелавшего приехать в этот далекий сибирский город. И на митрополита Введенского - главу так называемой живой церкви - многим тоже хотелось посмотреть. 
- Хочешь, зайдем? - показал на театр Зайцев. 
- Ну, разве пробьешься? - усомнился Егоров. 
- А хочешь? 
- Я бы пошел с удовольствием, если б пустили, - сказал Егоров. 
- Тогда сразу пойдем, - позвал Зайцев и, наклонив голову, устремился в толпу. 
Егоров еле поспевал за ним. 
Зайцев расталкивал людей и говорил только одно слово "минутку". 
У самых дверей они вынуждены были остановиться. 
Их остановили билетеры, стоявшие с двух сторон. 
- Ваши билетики? 
- Из угро, - как-то глухо и грозно произнес Зайцев. И оглянулся на Егорова. - Этот со мной. 
- Пожалуйста, - сказал один билетер и опасливо посторонился. 
Все великолепие этого старинного театра с его люстрами, синим бархатом и позолотой в одно мгновение как бы обрушилось на Егорова и придавило его. 
Оказывается, он никогда еще не был в театре и не знал, что здесь так красиво. 
- Гляди, Луначарский, - показал Зайцев, когда они уселись на бархатный барьер ложи. 
- Который? 
- Да ты что, Луначарского не видел? 
- Где же я его увижу? 
- А на портретах? 
- Ах, на портретах... 
- Вы что тут, долго будете безобразить? Слезайте сейчас же. А то я милицию вызову. 
Зайцев посмотрел сверху вниз на чистенького старичка билетера. 
- Вызовите. Я как раз хотел вас об этом попросить. 
А Егоров спрыгнул с барьера и потянул за собой Зайцева. 
- Не валяй дурака, Сережа, а то подумают, мы - хулиганы. 
- Не подумают, - скосил глаза на билетера Зайцев, но все-таки тоже спрыгнул. 
- Который, ты говоришь, Луначарский? - опять спросил Егоров, жадно вглядываясь в людей, разместившихся за высоким и длинным столом президиума, застланным красным бархатом. 
- Вон тот полный, налево смотри, в пенсне, редкие волосы. Причесывается, что ли? Нет, просто ухо потрогал... 
- А я на этого подумал, на худощавого... 
- Ты что? - удивленно посмотрел Зайцев на Егорова. - Разве плохо видишь? 
- Нет, ничего. 
- Этот же, худощавый, - поп. Его сразу заметно, что он поп. Это и есть митрополит Введенский. 
Однако ошибиться было легко. 
Из-за трибуны видно только голову и плечи выступавшего митрополита. Волосы у него не длинные, как бы полагалось духовному лицу. И он в эту минуту перелистывал на трибуне бумаги. Вычитывал цитаты, как всякий докладчик. Только цитаты он приводил из Библии на церковнославянском языке, непонятном многим. 
Егорову же был понятен этот язык. Он и грамоте стал учиться сперва по-славянски. Раньше, чем он пошел в школу, его учил отец по какой-то старинной книге. 
Отец Егорова больше всего любил чтение именно старинных, главным образом божественных книг. Верхолаз-кровельщик, он часто чинил купола храмов, разъезжал с этой целью по всей Сибири и считал себя близким к церковным делам. Только, кажется, перед самой смертью, уже на гражданской войне, он разочаровался в религии. А бабушка Егорова постоянно, до сих пор читает Библию. И кажется, еще совсем недавно она возила внука на пароме в Староберезовский монастырь, на поклонение мощам святого Софрония. 
Егоров до сих пор помнил все молитвы. Но сейчас весь этот божественный, религиозный мир был от него где-то далеко-далеко, как в тумане. И ему было вовсе не интересно слушать митрополита. 
Он рассеянно оглядывался по сторонам, рассматривал расписанный потолок, балконы, галерку. 
- Не люблю я их, - негромко и досадливо сказал он, опять покосившись на митрополита Введенского. 
- Кого? - удивился Зайцев. - Кого не любишь? 
- Ну, одним словом, попов и вот всю религию. У меня из-за них в Дударях чуть большое дело не вышло. Чуть-чуть меня из комсомола из-за них не наладили... 
- А что такое? - обеспокоился Зайцев. - Ты в церковь ходил? Молился? 
- В том-то и дело, что я уже не молился. И не ходил. А все-таки пришили дело. Меня, одним словом, один парень спас. Вениамин Малышев. Мировой парень! Так я ему до сих пор письмо и не написал. А он меня, можно сказать, спас. А то бы я сейчас скитался. 
- Да в чем дело-то было? 
- После я тебе расскажу. Но это было большое дело, - вздохнул Егоров. 
- После так после, - оборвал его Зайцев. - А сейчас слушай. Говорит Луначарский. Вон он, видишь, встал... - Зайцев схватил Егорова за руку. Теперь внимательно слушай - Луначарский... 
Полный, плотный человек с крупной седоватой головой поднялся за столом. Пенсне его заблестело. 
- Ну, хорошо, - сказал он, - допустим на минутку, что митрополит Введенский ведет свое происхождение непосредственно от бога Саваофа. Допустим, что он создан по образу и подобию божию. А я и те, кто со мной согласен, происходим, как утверждает наука, от обезьяны. И вот если вспомнить, как выглядит обезьяна, и взглянуть хотя бы на меня, можно сказать, какой прогресс. А теперь вспомните могущественного бога Саваофа, каким его изображают на иконах, и посмотрите на нашего собеседника митрополита. Не правда ли, какой ужасный регресс?! 
Многие засмеялись и захлопали. 
А когда смех и аплодисменты утихли, Егоров наклонился к уху Зайцева и доверительно прошептал: 
- А мы правда все от обезьяны. 
Зайцев опять засмеялся. 
- Я серьезно говорю, - нахмурился Егоров. - Я это еще в Дударях читал, что мы все от обезьяны... 
Тон у Егорова был такой, что мне самому, мол, неприятно это открытие, но не признать его все же нельзя. И Егоров вздохнул. 
Домой он пришел очень поздно, но в темном дворе еще визжала пила и ухал топор. 
Катя и ее ребятишки азартно работали под окном кухни, в полосе света, падавшей из окна от керосиновой лампы-"молнии". Они пилили и кололи дрова, и укладывали их тут же под низеньким навесом. 
Егорову стало стыдно. Ребята и Катя работают, а он где-то там ходит, слушает митрополитов... А все думают, что он задерживается на работе. А на работе он сегодня оскандалился. 
Катя, однако, обрадовалась его приходу. 
- Вы, ребята, пилите, - оставила она пилу, - а я покормлю дядю. 
Раньше она его не так называла. 
- Нет, я уже поел, - сказал Егоров. 
- Вижу, - вытерла руки фартуком Катя. - Вижу по личику твоему прекрасному, как ты поел. Краше в гроб кладут. 
- Нет, я правда не хочу есть. Я буду сейчас пилить с вами. 
- Поешь, - повела его в дом Катя. - Я сегодня щи варила. Большой чугунок. Мы уж во второй раз поели. Еще теплые щи. 
Она три раза повторила это слово "щи", и Егоров вдруг так захотел есть, что у него засосало внутри. 
- Хорошие, очень наваристые. С костями от ветчины варила, - поставила Катя на стол ароматную еду и нарезала толстыми ломтями хлеб.