Хозяин черных садов
— Бабуля, дедуля!
Им дали в руки букет роз и коробку сигар, которую они не знают, куда девать. Рашель крепко прижимает их к своей большой груди, и они заливаются смехом.
— Вы их задушите! — говорит Лора, стоящая неподалеку.
У нее такая широкая улыбка, что можно было бы сосчитать все зубы. Следом появляется Мишель. Он укоротил бакенбарды и отпустил ниточку усов. Я, может быть, и не узнал бы его, столкнувшись с ним на улице.
Пока мы угощались портвейном и закуской, дети отправились осматривать округу. Им не потребовалось и десяти минут, чтобы познакомиться с Полем и Морисом. Мы видели, как они играют вместе и обследуют пристройки. Рыжая малышка, вдруг подумал я, она ни разу не высунула носа из дому с тех пор, как прошла гроза.
— Вы, наверное, довольны тем, что у вас появились соседи, — говорит Лора.
— Да, — отвечает Рашель, — это вносит разнообразие в жизнь поселка.
Они хотят узнать побольше о новых жителях, но Рашель переводит разговор на другую тему. Мы рассказываем им об опустошениях в полях Морвида, о телках, убитых молнией, о Розали. Словом, о наших маленьких крестьянских горестях. Но и у детей новостей было не больше: завод удобрений продолжает работать, машина в обкатке издает странные звуки на заднем ходу, Корантан записался на курсы дзюдо. Немые события жизни, стремящейся к неизменному благополучию. Мы только приступаем к полуденному супу, а нам уже нечего сказать друг другу. Я ухожу на вечернюю дойку, чтобы оставить их одних. Потом я прицепляю цистерну с водой к трактору, так как поилки Перепелиного луга стоят сухие. Оттуда я могу добраться до черных садов незамеченным. В котомке я спрятал котелок с несколькими кусками домашней птицы, украденными с тарелок. Но в тот момент, когда я завожу трактор, ко мне подходит Мишель и водворяется рядом со мной в кабине.
— Я хотел бы поехать с тобой, — говорит он. — Так давно это было…
Тем хуже для щенка, не проглотившего со вчерашнего дня ни кусочка. Завтра очень рано, когда они еще будут спать, я отвезу ему двойную пайку.
Закатное солнце опускается в колыбель дымки, когда мы приближаемся в Перепелиному лугу. Сзади раскачивается буксир, и слышен плеск воды о черную жесть цистерны. Мишель сидит рядом со мной, как раньше, наклонив корпус немного вперед и прижав ладони к коленям. Шум реки, который нас сопровождает, отсвет заката на тихой листве и крепкие запахи, поднимающиеся от земли, должны ему напомнить давние осенние дни.
Мы огибаем узкую полоску леса, каскадом спускающуюся через луга. Я возвращаюсь на пятнадцать лет назад и бросаю Мишелю:
— Ты помнишь кабанов?
— А, да! Кабанов…
Как-то ночью, в полнолуние, мы сидели в засаде на этом самом месте с самострелами, заряженными крупной тяжелой дробью. Время от времени — глоток черного кофе, чтобы не заснуть. Их ждали со стороны лесной опушки, вместо этого они появились прямо сзади нас, со стороны полей. Стадо по меньшей мере в тридцать голов, хрюкающих в наши спины, со слюной на клыках. Не мы их, а они нас выгнали из логова. Так близко мы не посмели в них стрелять. Они обнюхали нас с отвращением и ушли на кончиках копыт. Прежде чем мы успели опомниться, они исчезли среди высоких деревьев.
Я жду, что Мишель к этому что-нибудь добавит, но он только говорит: «А, да, кабанов…», прежде чем окунуться в тишину. Возможно, для него это не слишком приятное воспоминание. Или, может быть, он думает о чем-то другом.
На Перепелином лугу до первых заморозков я обычно оставляю пастись нескольких молодых коров с молочными телятами, так как это пастбище хорошо защищено от ветров, что дуют по пологому склону к югу. Ни один лозоходец ни разу не нашел там источник. Мишель помогает мне наполнить старые поилки из голубого камня. Он зажигает сигарету, улыбается мне и начинает нерешительно:
— Я хотел бы поговорить с тобой о маме…
С минуту он молчит, проверяя мою реакцию. Вода, журчащая в поилке, вызывает у меня мучительное желание отлить, но это не лучший момент.
— Ну, сын?
— Честно говоря, мне кажется, у нее немного подавленный вид. Я подумал, что, может быть, ей стоит провести несколько дней у нас… Мы могли бы забрать ее завтра вечером и привезти обратно в следующую субботу.
— Ты прав, это ей, безусловно, пойдет на пользу.
— Что касается работы, если хочешь, я могу взять два дня после обеда и приехать тебе помочь.
— За работу не волнуйся, я разберусь.
Теперь я могу пойти отлить перед изгородью. Я знаю, почему Мишель решил меня сопровождать. То, что я принял за прилив дружбы с его стороны, было, в конечном счете, только дипломатическим демаршем в пользу матери.
— Холодает, — говорит он, потирая бока.
— Да, холодает.
Прикрепляем шланг к цистерне и уезжаем в тот момент, когда солнце опрокидывается за гребни Оллегарда. Голубые сумерки окутывают кабину. Я различаю только профиль Мишеля, слабо вырисовывающийся против света, несколько расплывчатых линий, которые потихоньку стираются и вскоре совсем исчезают во влажном тумане, застилающем мне глаза.
Глава 14
Я проснулась внезапно, в поту, с горящими висками. Кантен обнимал рукой мое бедро, и я чувствовала его дыхание на своем затылке. Я тихонько отодвинулась от него.
Во второй раз один и тот же сон настигал меня среди ночи. Его нельзя было назвать в полном смысле слова кошмаром: просыпаясь, я испытывала чувство страха и отвращения, но одновременно мое сознание хранило след темных удовольствий.
Это происходило в зачумленной деревне, около часовни, на руинах. На мне было длинное, белое, очень просторное платье, похожее на те, в каких некогда вели на эшафот приговоренных к казни. Колючий кустарник и острые камни не ранили моих босых ступней. Я шла сквозь грозу, ослепляемая вспышками. Ветер яростно крутил мое платье. Наконец я заметила его, того, кто ждал меня у фонтана, и двинулась без страха ему навстречу. На его человеческом теле, темном и узловатом, покрытом толстым мехом, вздрагивала голова оленя, рогами устремленная в грозовые вспышки. Когда я была в двух шагах от него, я ощутила на себе его дыхание, более мощное, чем ураганный ветер. Его острый фаллос был устремлен на меня как кинжал, и я насаживалась на него, издавая громкий крик. В тот момент у меня было ощущение, что я умерла. Мужчина-олень, каждым своим движением отрывавший меня от земли, выкрикивал имя Бишели. Моя поясница заледенела, и ее согревало только тяжелое и обжигающее семя. И тогда, окутанная странным покоем, я достигала часовни и ложилась в ее глубине на строительный мусор. Мой живот округлялся на глазах, груди полнились молоком. Эта молниеносная беременность доставляла мне острое удовольствие, доводившее меня почти до оргазма. И все же я боялась, что мое чрево вытолкнет лишь пораженного проклятием ребенка. Мне приходили в голову имена: Бишело, Бишелетта. Мое удовольствие питалось этим страхом. Наконец я рожала и выносила на свет новорожденного, завернутого в тряпье. Это была Иоланда. Я дала жизнь Иоланде. И я плакала от радости.
Мне никак не удавалось снова заснуть. Кантен перевернулся на спину и шумно дышал ртом. Снаружи, прямо за окном, раздался пронзительный птичий крик. Поль объяснил мне, что в нашем каштане жила маленькая сова. Он застал ее однажды вечером: она держала в клюве наполовину проглоченную землеройку, которая еще шевелилась. Он был так возмущен жестокостью маленькой хищницы, что Кантену пришлось уговаривать его не бросать в нее камни.
Будильник показывал три часа. Я тихонько поднялась и, не зажигая керосиновой лампы, ощупью пошла к двери.
Иоланда крепко спала. Она не услышала, как заскрипел паркет у меня под ногами. Я натянула ей на плечи одеяло, сбитое к ногам. Ее руки были холодными, а лоб горячим. С тех пор как пропала собака, она вошла в фазу ухудшения, и все наши усилия были напрасны. Братьям не удавалось больше заинтересовать ее своими играми. Долгие часы она оставалась неподвижной, ко всему безучастной, со взглядом, уходящим в пустоту.