Завтра наступит вечность
Первые дня два я был только рад этому, потом заскучал. Ни девушка в халате, ни тем более громила не отвечали на мои вопросы. Ни на какие. С тем же успехом я мог спросить, который час, у унитаза или вентиляционной отдушины.
На ночь свет гас – не совсем, а так, чтобы не приходилось двигаться ощупью, если вдруг приспичит. Так светит луна в полной фазе. После обеда освещение также убавлялось часа на два, но уже не столь сильно. Пожалуй, я мог бы читать, будь у меня книжка с крупным шрифтом.
Три раза в день повторялась одна и та же процедура: сначала с лязгом открывался замок на стальной двери, затем входил громила, быстро, но внимательно оглядывал помещение и, убедившись, что со времени прошлого визита я не успел сотворить из воздуха гранатомет, пропускал вперед себя девушку, катящую столик на колесиках. Напичкав меня медикаментами и прибравшись в комнате, если в том была необходимость, она удалялась, оставив мне завтрак, обед или ужин, смотря по времени дня. Замок лязгал. Спустя полчаса или около того они возвращались за столиком и пустыми тарелками. И ни разу я не услышал от них в свой адрес ничего, кроме команд: «Проглотите эти таблетки», «Вымойте руки», «Лягте на живот и оголитесь, сделаю укол» и так далее. Отменно вежливо, но неизменно в повелительном наклонении.
Мои часы разбились вдребезги, вероятно, в тот момент, когда я падал после удара по голове. Часов было не жаль – дешевка, но отсутствие представления о точном времени угнетало меня до тех пор, пока я не внушил себе, что в моем положении лучше не знать его вовсе. Извелся бы, следя за стрелками.
Хуже было другое: едва я вставал с топчана, как голова начинала бешено кружиться и мир летел вверх тормашками. О тошноте я уже говорил. К счастью, мучила она меня не все время, но жизнь не украшала. В конце концов я предпочел лежать и в перерывах между приступами рвоты изучать неровности на потолке.
Правильные умозаключения начинаются с правильных вопросов, а их у меня не было, если не считать неслышного бессмысленного вопля: «За что-о?!». Понятно, что дать на него ответ никто не спешил. Так продолжалось два дня. На третий день я почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы начать думать – при том непременном условии, что я лежу и не двигаю головой.
Для разбега я изругал себя последними словами. Чего ради я полез искать приключений? Нора манила? Кажется, я не суслик. Глаза бы мои не видели ту нору. Сто раз ходил мимо нее, прошел бы и в сто первый. И в тысячный, и так далее. Прошел бы – и через десять минут уже сидел бы в раздевалке. Мог бы пробудить к жизни старый сломанный телевизор, что стоит у нас на тумбочке, и узнать, что не все йогурты одинаково полезны. Мог бы дочитать «Подземную Москву» Алексеева и поржать над невежеством автора. Ужасно смешное чтиво, особенно про немецких шпионов с фотоаппаратом, заряженным смертоносными лучами, про библиотеку Ивана Грозного и про стоянку троглодитов в глубоких пещерах под Боровицким холмом. А для того, кто работает под землей, смешное втройне.
От ругани в свой адрес мне чуть-чуть полегчало, и я понемногу перешел к более насущным вопросам. Я находился в плену, это было очевидно. Но у кого?
Мысли о тайной базе террористов или о подпольной лаборатории по производству наркотиков пришли, а точнее, вернулись в первую очередь. Правда, огромный зал, над которым меня тащили по балкону, вполне сошел бы за цех большого завода, а не какую-то там лабораторию. Как видно, дело у них поставлено на широкую ногу… Вот только какое дело? И у кого «у них»?
Второе: кто бы они ни были, им нужен не я. Лучше даже сформулировать так: я им не нужен. Я просто случайно попал куда не следует, как тот пьяненький бич, которого я когда-то направил на опохмел в приемную директора… Того бича, разумеется, выпустили, предварительно помурыжив как следует, – вот и меня мурыжат. Короче говоря, это никак не похищение человека с заранее обдуманным намерением. Я не заложник и не взят ради выкупа – много чести.
В конце концов, разве с меня не сняли наручники? Разве меня приковали к отопительной трубе? Или бросили в клопиную яму? Разве по моей просьбе мне не дали одеяло, правда, тощее, и подушку, правда, поролоновую? Не видно никаких признаков того, что меня могут привязать к топчану и водрузить на живот электроутюг. Хотя, если разобраться, какой в этом практический смысл? Никакого, если, конечно, у них тут не курсы повышения квалификации садистов…
Нежелательный свидетель – вот я кто. Увидел то, что мне видеть не следовало. Не нужно быть гением-самородком, чтобы догадаться, как поступают с нежелательными свидетелями. «Он слишком много знал»…
Вывод мне не понравился, но сколько я ни пытался утешить себя, ища другое объяснение своему заточению, получалось неубедительно. С другой стороны, если меня до сих пор не убили, значит, надежда еще есть. О каких таких вариантах толковали те четверо, решая мою судьбу, словно я чурка неодушевленная? О каком отсрочивающем вето говорила Эвелина? На сколько дней мне дана отсрочка?
На четвертый день мне стало легче. После завтрака я встал, подавил приступ тошноты, переждал головокружение и впервые пересек мое узилище, не держась за стену. Спустя полчаса отдыха я повторил то же упражнение и убедился: ходить могу. Думать тоже. Стало быть, мне пора задуматься над тем, как отсюда удрать. Отсрочка отсрочкой, но никакие отсрочки не вечны – это раз, и неизвестно, чем кончится дело – это два. Можно надеяться выиграть в лотерею, но глупо строить на этом расчет. Я не из тех, кто ставит на карту жизнь, если можно этого избежать.
К тому же мне никогда не везло в лотерее.
Многие ли приговоренные к смертной казни и отказавшиеся от побега получили помилование? Точно не знаю, но убежден, что единицы. Ставить на столь ничтожный шанс – не глупо ли?
Побег я назначил на завтра – сегодня был еще слаб, а тянуть до послезавтра считал рискованным. Собственно говоря, я решал задачу с конца, не уяснив себе принципиальную возможность побега, не выбрав наилучший способ рвануть когти и не придумав пока никакого плана. На все это у меня оставались сутки времени, и я не собирался терять их даром.
Способ графа Монте-Кристо и способ герцога Бофора были не для меня – я не располагал ни временем, ни помощниками. Обстукивать стены я не стал – ежику было понятно, что бетон мне не проковырять. Наверное, я сообразил бы, как добраться до вентиляционной отдушины, но эта отдушина, не в пример той, по которой я ползал червем, пока не попал, как кур в ощип, годилась разве что для кошки, причем не слишком откормленной. Окон в изоляторе, понятно, не было – какие окна под землей? Оставалась дверь.
Крепкая. Металлическая. Снабженная обыкновенным дверным «глазком», причем мой топчан заведомо находился в поле зрения данного оптического прибора. Ясное дело, громила сначала смотрел в «глазок», а потом уже отмыкал замок и входил. Если он не увидит меня на топчане – войдет ли?
Войдет, куда денется. Но мне с того не легче – только полный идиот на его месте даст захватить себя врасплох. А какое оружие я могу противопоставить его резиновой дубинке милицейского образца и пистолету под мышкой? Ножку от топчана? Несерьезно. Да, пожалуй, он сперва кликнет подмогу, а потом уже войдет…
Так или иначе, без содействия людей, пусть и не очень добровольного, мне отсюда не выбраться. Значит, придется использовать человеческий фактор.
Вариант второй: сымитировать, будто я лежу на топчане, натянув на голову одеяло, при помощи… вот именно. При помощи чего? На полноценное чучело тряпья не хватит. Кроме того, надо предварительно приучить моих тюремщиков видеть меня всякий раз в одной и той же позе, на что потребуется несколько дней. Итак, второй вариант тоже отпадает.
Вариант третий. Его я обдумал за завтраком на пятый день моего заточения, чувствуя себя гораздо лучше, чем вчера. С охранником-громилой мне не справиться, это медицинский факт. А если внезапно наброситься на девушку, схватить ее за волосы, приставить к горлу вилку и потребовать вывести меня в такое место, откуда я могу рвануть к поверхности, обставить погоню и кинуться в объятия родной милиции – защитите, мол?