Циклогексан (сборник)

Здесь самое время указать, что мой герой не такой, как все нормальные люди, и хоть как-то объяснить причину данной аномалии. Впрочем, такое начало будет нисколько не лучше того, что я уже выдумал и написал, а значит, ну его. Поехали дальше. Что у нас там на очереди – сбор команды или все-таки становление героя? Или то и другое в одном флаконе?
Не нравится мне фамилия Балыкин. Он для моего героя – начальство, близкое и непосредственное. Мужик серьезный, а по контрасту хорошо бы наделить его не только насморком, но и фамилией посмешнее. Нибельмесов. Борзопяткин. Пузодрыгало. Несвежев-Вчерашний. Завсегда-Никогдаев. Ладно, потом решу, а пока займемся путешествием моего д’Артаньяна и поглядим, куда его и меня кривая вывезет…
Новый мир возникает не вдруг, а как бы прорисовывается, стирая и замещая старый. Прежде всего растаяли стена и забор. Затем небо окрасилось из черного цвета в серо-лиловый, и хлынул проливной дождь. К счастью, теплый, но я моментально промок в своей пуховой куртке. Теперь сушить… Ладно, где я?
Город здесь тоже был, но куда меньшего размера, так что возник я на пустыре вне городской черты. Так оно и ожидалось. Что хорошего в том, чтобы плодить нездоровые сенсации, материализуясь средь бела дня на глазах у многочисленных свидетелей?
Раньше процесс перемещения назывался диффундированием из мира в мир, а скользуны – дифами. Потом старая терминология как-то позабылась. Да и что хорошего в том, чтобы быть дифом? Неуютное, холодное слово, неприятное фонетически. Может, потому, что дифтерия тоже начинается с «диф»?
Я приближался к берлоге Степана двояко: в пространстве и в межпространстве. Сейчас я был на триста километров и на несколько миров ближе к нему. И самое главное: я находился в пределах Аэроклуба – так мы прозвали мир, обитатели которого помешаны на полетах в атмосфере. Если надо быстро переместиться из одной точки планеты в другую – скользи в Аэроклуб и путешествуй в его пределах. По сравнению с Землей выгадаешь несколько часов. Затем скользи обратно на Землю или в любой мир по своему выбору. Если, конечно, не хочешь остаться в Аэроклубе навсегда. Я слышал, будто некоторые скользуны-земляне так и поступили. Что ж, это их выбор. Если человеком владеет пламенная, но, в общем-то, безвредная для окружающих страсть – в данном случае страсть к полетам, – то, наверное, разумнее всего позволить маньяку утолять эту страсть, пока не надоест.
Но уж будь добр скользить в любезный тебе мир так, чтобы ни одна живая душа не заметила твоего скольжения!
Иногда все же замечают. Тогда в бульварных газетах появляются фотографии со странными полупрозрачными силуэтами, а телеканалы демонстрируют даже ролики, где эти силуэты перемещаются и тают. Не все из подобных нездоровых сенсаций сфабрикованы, ох, не все… Разумеется, ни один здравомыслящий человек не купится на эту «дешевку», что нас и выручает. Обожаю здравомыслящих людей, их так легко дурачить!
Однажды и мне пришлось скользнуть прямо на людной улице. Не в нашем мире – в другом. Глупая вышла история. Люди разбегались с площади, как ошпаренные тараканы, и каждый бежал как-то враскорячку. Один с выпученными глазами набежал почти на меня, и тут я понял скорее по его мученической физиономии, чем по запаху: он обделался. Все разбегавшиеся обделались. Как видно, на площади проходил запрещенный митинг, и полиция применила дерьмоточивый газ, называемый еще диарейным. Мне бы уносить ноги вдоль улицы прочь от площади, да я побоялся вдохнуть этой дряни и моментально скользнул в смежный мир. Двойное прегрешение против Устава. Обделавшийся тип видел, как я растаял в воздухе, а в смежном мире, где была точно такая же улица, я ужасно напугал какую-то старуху, возникнув прямо перед ней из ничего.
Потом меня целый год не подпускали к серьезной работе. И даже не похвалили за то, что я не утаил досадную свою оплошность от тогдашнего моего руководства…
А мог бы утаить?
Неизвестно. В те годы я был стажером, а их «пасут». Это трудно, но осуществимо. Через некоторое время я уже сам приглядывал за новыми стажерами. Одно радовало: их было немного.
Не хочу даже думать о том, что стало бы с нашей Землей, будь скользуном хотя бы каждый тысячный ее обитатель. Один из миллиона – и то было бы чересчур.
Нас мало. Всего лишь несколько десятков. Считается, что потенциал скользуна дремлет примерно в каждом пятисотом землянине, но разбудить этот потенциал – все равно что дать годовалому ребенку ядерный заряд с кнопкой. Иным любопытным, случайно прикоснувшимся к тайне, приходится отказывать – иногда жестоко. Вплоть до потери любопытной особью памяти, а в отдельных случаях и жизни.
Мне повезло. Мне не отказали.
А странно. Когда к тайне прикасается четырнадцатилетний оболтус – жди беды.
До сих пор не знаю – то ли во мне рассмотрели что-то особенное, то ли отрабатывали новую технологию воспитания образцового скользуна из сырого материала. Об этом можно было бы спросить Балыкина, принимавшего тогда участие в решении моей судьбы, – но он не ответит.
Случай, приведший меня в скользуны, я помню очень хорошо.
Была весна, был теплый май, вечерело, а я шел по Рабочей улице в направлении Дворца детского спорта, имея за спиной рюкзачок, а в нем обвязку, карабины, пару скальников и баночку с магнезией. Родители мои, помешанные на физкультуре, хотели сделать из меня либо пловца, либо лыжника, и я лет пять честно ходил то в бассейн, то на лыжную базу, пока не уперся: хочу заниматься скалолазанием и больше ничем. Почему нет? Комплекция у меня самая подходящая, желание есть, а что скалодром платный, так найдите сейчас хоть что-нибудь бесплатное… Точно не помню, но подозреваю, что на меня повлиял фильм с Сильвестром Сталлоне. Уже потом я узнал, что за такую технику скалолазания, как у Сильвестра, в два счета выгонят из секции… впрочем, я отвлекся. Отец поворчал, сходил посмотреть, как эти странные ползают по скалодрому, и, кажется, остался доволен. Моим родителям в страшных снах мерещился единственный их сын лет в сорок – одышливый пузан на диване перед телевизором. Ну а тут стало ясно, что скалолаз должен быть худ и жилист. Их это устроило.
Говоря короче, я занимался второй год, находя в этом все больше удовольствия. И шел по Рабочей в самом лучшем настроении.
Тут-то все и приключилось.
Плотный дядька, шедший по тротуару мне навстречу, вдруг ни с того ни с сего метнулся в сторону. В ту же секунду оглушительно и мерзко запищали тормоза. Послышались звуки «пок-пок-пок», какие бывают, когда открывают шампанское, только не столь сочные. Стреляли из пыльного джипа, пользуясь глушителями, и стреляли по дядьке.
Любопытно, что я моментально сообразил, что к чему, не догадался только прилечь на тротуар. Растеряться я не растерялся – не имею такой привычки, – скорее, мне стало интересно. Дядька порскнул зайцем туда-сюда, не давая стрелкам как следует прицелиться, а потом начал таять. Вот так просто взял и начал. Я даже вздрогнул, когда его полупрозрачная, как в «Человеке-невидимке», фигура метнулась ко мне, и успел с негодованием подумать: вот ведь трус. Зря это он. Сейчас и я окажусь на линии огня…
И оказался. А далее события пошли-побежали совсем уж невероятной колеей. Я и не подозревал, что такая колея существует в природе.
И джип, и улица, и деревья по обочинам, и солнечные блики на газонной траве, потеряв вдруг четкость, начали таять. Как будто я смотрел на процесс проявления изображения на фотобумаге, пущенный задом наперед. Зато дядька, напротив, стал вполне вещественным. Он все еще бежал ко мне, растопырив руки, и явно хотел сграбастать меня в охапку. Зато меня такой поворот совершенно не устраивал, и я отпрянул, уворачиваясь от загребущих лап. Как раз во время этого движения джип растаял окончательно, а улица, дома, деревья и прохожие вновь обрели резкость и, я бы сказал, вещность.
Я обалдел. Это был не тот мир!
Иные дома, иные деревья. По улице неслись машины незнакомого вида, а прохожие были одеты странно. Какая-то тетка, облаченная в несусветно сиреневый балахон, обомлела, вскрикнула и сейчас же сердито залопотала на незнакомом языке. А дядька, попытавшийся было схватить меня за руку, сообразил, что быть пойманным, словно зверушка какая, я ни в коем случае не желаю. Тогда он проскрипел сквозь зубы: