Разговоры

 
 
Je suis jeune, il est vrai, mais aux ames bien nees
 
La valeur n'attend point le nombre des annees.
 
He спорю, молод я, но зреет раньше срока
 
Бесстрашие в душе воистину высокой.
 
Сейчас же все кругом: «Позвольте войти! Позвольте войти!»
 
 
— Жена Раевского была Константинова?
— Софья Алексеевна, дочь библиотекаря Екатерины Великой, а мать ее — дочь Ломоносова.
— Так что прямое потомство Ломоносова…
— Другого прямого нет, как потомки Софьи Алексеевны Раевской, ее сыновей и дочерей, то есть Раевские, внуки Николая Николаевича младшего; граф Ностиц — внук Александра Николаевича, пушкинского «Демона»; Орловы, князья Яшвили и Котляревские, внуки Екатерины Николаевны Орловой, и внуки княгини Марии Николаевны Волконской — Волконские, Кочубей, Рахмановы и Джулиани.
— Почему же теперь, по случаю Ломоносовского юбилея, откопали каких-то потомков сестры?
— Уж не знаю. Вероятно, «умилительнее». То дворяне, князья, графы, а то скромная серость.
— Вы понимаете вообще это чествование потомков на юбилеях? Мне было бы конфузно быть внуком Пушкина или племянником Гоголя.
— Не только чествования, но мне кажется, если бы в ресторане на меня кто-нибудь показал: «Вот племянник Гоголя», я бы сказал: пожалуйста, я тут ни при чем.
— Правда, у Софьи Алексеевны Раевской была незамужняя сестра?
— Да, Екатерина…
— За которую три раза безуспешно сватался баснописец Крылов?
— Так. У меня в библиотеке несколько книжек, ей принадлежавших, с ее именем на переплете: Catherine Constantinoff. Прелестные издания XVIII столетия — «Julie», «La nouvelle Eloise». Они последние годы жили в Италии. Софья Алексеевна и похоронена в Риме на Тэстачо. Сестра моей бабушки, Елена Николаевна Раевская, похоронена в Фраскати.
— Та, в которую был влюблен Пушкин? Или он был влюблен во всю семью?
— Пушкин, действительно, был влюблен во всю семью, но настоящее, глубокое чувство, — это было к бабушке Марии Николаевне. Знаете, что по последним исследованиям Петра Осиповича Морозова теперь несомненно, что «Полтава» ей посвящена; найден вариант посвящения, в котором вместо «Твоя печальная пустыня» стоит — «Твоя сибирская пустыня»:
 
 
Тебе — но голос музы темной
 
Коснется ль уха твоего?
 
Поймешь ли ты душою скромной
 
Стремленье сердца моего?
 
Иль посвящение поэта,
 
Как некогда его любовь,
 
Перед тобою без ответа
 
Пройдет, не признанное вновь?
 
Узнай, по крайней мере, звуки,
 
Бывало, милые тебе —
 
И думай, что во дни разлуки,
 
В моей изменчивой судьбе,
 
Твоя сибирская пустыня,
 
Последний звук твоих речей
 
Одно сокровище, святыня,
 
Одна любовь души моей.
 
 
— А от Пушкина что-нибудь сохранилось?
— Вот кольцо: он положил в лотерею, моя бабушка выиграла.
— Покажите… Лодка и в ней три амурчика… По волнам!.. И ей же досталось!..
 
 
Я помню море пред грозою:
 
Как я завидовал волнам,
 
Бегущим бурной чередою
 
С любовью лечь к ее ногам!
 
 
— А как трогательно читать о ней же:
 
 
Ах, ножки, ножки, где вы ныне,
 
Где мнете вешние цветы?
 
 
Да, где они мяли, почти тридцать лет мяли вешние цветы?.. Вы знаете, что деду было поручено завербовать Пушкина, и он не выполнил поручения — угадал гения и не захотел его губить. Подумайте, — лишиться Пушкина в 25 году!..
— Какою прелестью проникнуты эти отношения.
— Да, но я думаю, что с годами вся прелесть пушкинского эпизода испарилась из памяти, или если не из памяти, то из сердец. По крайней мере Екатерина Николаевна Орлова, та из них, которая пережила всех сестер, была в негодовании на Некрасова за то, что он воспел этот эпизод: «Вовсе мы не так были воспитаны, чтобы с молодыми людьми по берегу моря бегать и себе ноги мочить». Но она не знала, что ее сестра в своих еще не напечатанных записках с трогательной простотой и наивным благоговением перед поэтом рассказала о промоченных ботинках; что там, «во глубине сибирских руд», где они «хранили гордое терпенье», она хранила скромную память о том, что великий гений «нашел эту картину такою красивой, что воспел ее в прелестных стихах, поэтизируя детскую шалость; мне было только пятнадцать лет».
— Но самое удивительное в этом, это как декабристы не заглохли там, как и не забыли — я не говорю в историческом смысле, — а в смысле семейном, общественном. Ведь они вернулись, можно сказать, как будто только вчера уехали.
— Это сделали жены. Они прямо упразднили расстояние и время: это была непрестанная связь с Петербургом, связь во всем, что есть живого, горячего в человеческой душе. И это в те времена, без железных дорог и телеграфа. Удивительны записки моей бабушки, но столь же удивительны письма — их осталось довольно много, — не «интересные», если хотите, но полные повседневности, полные тех мелочей, из которых слагается житье-бытье и которые «там», благодаря дальности, трудности, исключительности положения, получают окраску героизма. И кто бы мог тогда подумать, что тот же сын, о разрешении которому поступить в гимназию она писала Бенкендорфу из Иркутска, через шесть лет после окончания курса, в Женеве, женится на внучке того же Бенкендорфа.
— Да, сын декабриста на внучке Бенкендорфа!
— С исторической точки зрения это представляется большим сближением крайностей, чем на самом деле. Отношение потомства к Бенкендорфу мне не кажется соответствующим справедливости. Посмотрите, как мой дед говорит о его «чистой душе» и «светлом уме». Ведь они же вместе служили, воевали, кутили. А что он говорит о чинах жандармского ведомства: «Как изгнанник, я должен сказать, что во все время моей ссылки голубой мундир был для нас не лицом преследования, а людьми, охранявшими и нас, и всех от преследования».
— А знаменитые слова Николая Павловича о Бенкендорфе: «Он меня ни с кем не поссорил, а со многими примирил». Кто заслужит подобный отзыв на подобной должности?
— Да, если есть фигуры, ждущие оценки, то Бенкендорф ждет переоценки.
— Я бы почти сказал, что он ждет своей апологии.
— Может быть. Фигура удивительно благородная: что-то ясное, непоколебимое, отсутствие сомнения. Он был из породы основателей городов, из тех, чье желание не умирает после смерти. Его знаменитый Фалль под Ревелем — это целое огромное создание, художественно единое, возникшее из ничего, сразу, по приказанию. Вот только династии он не основал.
— А теперешние графы Бенкендорфы?
— От племянника, он просил государя ему передать титул, от которого сам уже два раза отказался, так как не имел сыновей: у него было три дочери. Но как странно, не правда ли, что, пойдя по женской линии, Фалль перешел в род Волконских.
— По жене?
— Нет, жена его была Донец-Захаржевская, а — по дочери.
— Старшая дочь была за Волконским?
— И это нет, старшая, Анна Александровна, была за венгерским графом Аппони и должна была отказаться от унаследования майоратом, а вторая, Мария Александровна, за светлейшим князем Григорием Петровичем Волконским, сыном фельдмаршала и «знаменитой» Софьи Григорьевны.
— И значит, по матери, родным племянником декабриста?
— Угадали. Браво, вам надо поступить в генеалогическое общество. Его женитьба прелюбопытная…