Разговоры

— А когда начинается объяснение поступков — для чего он говорит, для чего он пишет, для чего старается, — люди думают, что они ух как тонки, насквозь угадали человека, а они только приписали ему свои же собственные побуждения.
— Не будем говорить о людях… Смотрите, солнце заходит: пожар во всех окнах Дворцовой набережной.
— Да, солнце всегда будет садиться.
— «Und morgen wird die Sonne wieder scheinen»  [1].
— И это тоже всегда.
— Очевидно: «Hier vorne geht sie unter und kehrt von hinten zuriick»  [2].
— Вы ужасно умеете давать настроение и разбивать его. «Мечты, мечты, где ваша сладость»!..
— Вот опять одна из бессмысленных поговорок.
— Во-первых, это не поговорка. Не будьте как тот автор, который писал: «Как гласит французская пословица, — никто не пророк в своем отечестве».
— Неужели! Кто это?
— Кто, это все равно. Только он не знал, что это из Евангелия. А еще в книге по церковному вопросу.
— Ну хорошо, но ведь я же сказал «поговорка» не в смысле происхождения, а в смысле употребления — прибаутка, присказка. Я не понимаю, как и поэт мог написать такую чепуху.
— Почему чепуху?
— Да разве мечты могут утратить свою сладость? Мечты никогда не могут утратить свою сладость.
— Он вовсе не говорит, что мечты свою сладость утратили, а что он утратил мечты, а так как…
— А так как мечты сладки — понимаю… Какой чудный вечер!
— Да, уж вечер.
 
 
Уж вечер… облаков померкнули края,
 
Последний луч зари на башнях умирает…
 
Последняя в реке блестящая струя
 
С потухшим небом угасает…
 
 
— У-га-са…ет…
— Нельзя почувствовать красоту Петербурга и не вспомнить Пушкина.
— Пушкина?
— Ну да, ведь это «Пиковая дама».
— Да, «Пиковая дама», вставной номер, текст Жуковского.
— Как я завидую вашей канве.
— То есть?
— У вас все впечатления ложатся на канву; даже когда воображение «свой мечет пестрый фараон».
— Уж не знаю… А что мы говорили насчет прибауток… Да, знаете, есть целая масса прибауток, которых я прямо слышать не могу, которые так обтрепались, что больше ничего не значат.
— С этим согласен.
— Я знал одну полковую даму в провинции, которая никогда не говорила просто «но», она всегда прибавляла: «увы и ах».
— Цветистый образ речи?
— Обойного характера — с возвращающимся рисунком. Ах, как у нас любят обои! А все эти «се нон э веро», «де густибус», «а ля гер ком а ля гер»… [3].
— И «сапиэнти сат» [4].
— И «сапиэнти сат», которым сдержанная оскорбленность заканчивает свое «письмо в редакцию».
— А кстати, что вы скажете о перестрелке Волконского с Философовым по поводу того, что тот назвал его «культурный князь», а он обиделся.
— Он не обиделся, это было бы глупо.
— Тогда зачем же об этом писать?
— Так он не с личной точки зрения писал, а как признак известного отношения людей друг к другу. И хотя Философов очень пространно не то извинялся, не то пояснял, все же нельзя не сказать, что вообще в известного рода печати с титулами у нас не умеют примириться: их или выплевывают, или проглатывают. В прошлом году, по поводу не помню кого, писали «титулованный лектор». Ну разве интересно — титулованный или не титулованный. Интересно: скучный или занимательный, идиот или не идиот, говорит или шамкает.
— Ну а как же, вы говорите, проглатывают титулы?
— «Присутствовали такие-то: С.А. такой-то, И.В. такой-то и господин Голицын». Это я читал.
— И, очевидно, это должно что-нибудь обозначать, потому что иначе и про других сказали бы «господин». Но что это должно обозначать?.. Не понимаю…
— Много на земле непонятного… Смотрите, звезды зажигаются.
— «И светла адмиралтейская игла».
— Не хочется уходить…
— А что я еще хотел у вас спросить: почему это Волконский так с Далькрозом носится?
— Потому что Волконский — паук, прицепившийся к орлу.
— Ну уж это извините.
— А что, не паук?
— Этого не знаю. А только Далькроз, я думаю, не орел.
— Ах вы!.. Было однажды интервью с одним из актеров Михайловского театра; оно кончалось так: «Vivrons, ver-rons»  [5], - сказали мы симпатичному артисту.
— Вольный перевод?
— Скорее, перевод с вольностями.
— Так что — орел?.. Вы никогда не спорите, когда заходит речь о Далькрозе.
— Никогда.
— Не убеждаете.
— Никогда.
— Не обижаетесь.
— Никогда.
— Не сердитесь.
— Никогда.
— Не осуждаете.
— Я жалею.
— А когда смеются?
— Еще больше жалею.
— А когда всполошенная стыдливость кричит о поругании благопристойности?
— О, тогда уж я окончательно молчу.
— Но вы думаете?
— И очень.
— Что же вы думаете?
— Что лучше руководствоваться звездами, чем пресмыкающимися.
— Уважаю.
— Спасибо…
— Вам не пора?
— Куда?
— Куда-нибудь.
— Никуда мне не пора.
— А мне пора.
— Куда?
— Куда-нибудь.
— Бегство из одиночества?
— Может быть, наоборот…
— Жажда одиночества?
— Не обижайтесь.
— Уважаю.
— Спасибо.
— Ну что же, до свиданья.
— До свиданья.
 
Павловка,
 
11 октября 1911
 
  
4
 
Приемный день
 
 
Слыхать мы не слыхали,
 
А только — говорят…
 
Мятлев
 
Модесту Ильичу Чайковскому
1. Ах, генерал! Какой приятный…
2. Графиня, здравствуйте!
1. Приятный сюрприз! Я не знала, что вы в Петербурге.
2. А я не знал, что у вас приемный день. Ну, приемный так приемный…
1. Да, это удобнее: всех зараз. С тех пор как мои внучки выезжают, Петербург стал так велик, я изнемогаю от количества людей и еще больше от количества слов. Выносить это каждый день я не в состоянии; каждый день слышать, что «сезон в нынешнем году будет очень короткий» и что «придворных балов в нынешнем году не будет», я-не-в-со-сто-я-нии.
2. И вы «взяли день»?
1. И я взяла вторники. Это день Неждановых-Стеклянцевых, а так как мы живем напротив…
2. Вы подумали о ваших ближних?
1. Скажите лучше, о моих дальних.
2. В переносном смысле?
1. О, нет, в самом прямом. В переносном смысле все одинаковы, кроме, конечно, нескольких милых исключений.
2. Этого вы могли бы не прибавлять.
1. Вы не сомневаетесь, не правда ли?
2. А разве я не знаю, что присутствующие — всегда исключение?
1. Особенно, когда так долго отсутствуют. Где вы были?
2. В Москве.
1. Вот как, а я думаю, в Биаррице.
2. Нет, я провел лето у себя в Крупенниках, а в Москве застрял по делам.
1. Значит, вы видели пьесу Толстого?
2. Даже два раза.
1. Скажите мне, для девушек ли это?
2. Позвольте, позвольте… Вы меня застаете врасплох… Я, признаюсь, об этом ни разу не подумал.
1. Старый холостяк!
2. Но, я думаю, Толстой всегда для девушек.
1. Генерал, милый генерал! Да вы никогда не читали «Крейцерову сонату»!
2. Читал, графиня, как же не читать.
1. Ну так у вас никогда дочерей не было!
2. Вот это скорее.
1. А я никак не могу добиться. Никто не может мне сказать, как будто все слово себе дали об этом не думать. А сама читать я положительно не имею минуты: Петербург стал так велик, с тех пор что…
2. Неужели же никто, как вы говорите, об этом не думает!
1. Да никто, уверяю вас. Я больше ничего не понимаю. Я понимаю, что можно не думать, но как можно забыть, вот чего я не понимаю.