Евдокия

— Принимай гостя. Дай умыться чертенку да покорми.
— Я холодной водой не могу мыться, — сказал мальчишка, видя, что Евдокия наливает в таз воду из кадушки. — Я малокровный.
— Скажи, какой нежный! — сказала Евдокия, но все же налила ему теплой воды. Мальчишка мылся так, словно боялся испортить свою красоту. Евдокия зашла сзади, одной рукой охватила его, а другой старательно и бесцеремонно вымыла ему лицо.
— Не дерись, зараза! — закричал мальчишка. — Дяденька! Тетка дерется!
Вымытый, он оказался блондином с бледненьким смышленым лицом. Ноздрю, из которой еще сочилась кровь, он зажал пальцем.
— Вшей-то на тебе, поди… — сказала Евдокия. — Всю квартиру зачумишь. — И она дала ему старые рабочие брюки и рубашку своего отца Евдокимова одежа была бы велика непомерно. Весь чистенький, мальчишка нерешительно присел у края стола. Евдоким протянул ему ломоть хлеба; мальчишка так и впился в хлеб руками и зубами. На щеках у него проступили два круглых, как яблоки, красных пятна.
«Господи, много ли надо, — подумала Евдокия. — Умыли, согрели, глядишь — вовсе другое дитя, на человека похож…» Она отрезала ему кусок студня и спросила:
— Откуда ты?
— С Волги, из Самары, — ответил он, всей пятерней взяв кусок.
— Отец, мать есть?
— В голодовку померли.
— А звать как?
— Андрей.
Она уложила его на печке, чтобы он прогрелся хорошенько. Евдоким сказал, что утром отведет его в приемник.
Утром мальчишки на печке не оказалось, не оказалось и Натальиной шубейки на вешалке. Лохмотья свои, что Евдокия накануне стащила с него, мальчишка забрал тоже.
— Ты больше води уркаганов в дом, — сказала Евдокия, расстроенная пропажей шубейки. — Еще не то будет.
Евдоким рассердился:
— Води, води!.. А тебе б догадаться, поснимать с вешалки, попрятать…
Месяца через два Евдокия, придя с рынка, увидела в кухне Андрея. Он сидел на полу — ворохом грязного тряпья — и хлебал щи. Наталья стояла и серьезно смотрела на него.
— Здравствуй! — сказала Евдокия. — Ты как, с ночевкой пришел?
Андрей поднял чумазое лицо и сказал:
— Я, тетка, больше не буду. Я могу тебе дров напилить, если хочешь.
— Он озяб очень, — сказала Наталья. — У него ботинки отняли.
Андрей, в самом деле, был совсем босой. У Евдокии сжалось сердце, когда она увидела его маленькие черные ноги. Она сама пришла с мороза и, хоть была в тулупе, валенках, пуховом платке и толстой шали, озябла так, что губы у нее одеревенели. Все-таки она не утерпела — попрекнула:
— А шубейку где девал? Шубейку небось загнал, а сам голый-босый явился?
— Ну мама! — строго сказала Наталья. — Зачем говорить, когда все ясно.
— Чего тебе ясно? — спросила Евдокия.
— Говори не говори — шубейки все равно нету, — ответила Наталья. — И нельзя голого и босого человека выгнать на мороз.
Евдокия озабоченно помолчала.
— Расселся! — повторила она снова, разматывая свой платок. — На полу собака ест и кошка ест; а человеку за столом сидеть указано… Неси, Наташа, таз, а я теплой воды достану. Вставай мыться, малокровный!
  
7
 
Наталью и Андрея отдали в школу. Евдоким сам купил им тетради, сумки, пеналы.
Наталья училась очень хорошо. Учителя ее хвалили:
— Очень способная девочка, надо ей дать хорошее образование.
Про Андрея они говорили:
— Ленив, дерзок, мученье с ним.
По вечерам Наталья в кухне готовила уроки, а Андрей дразнил ее:
— Чего стараешься? Все равно твое дело девчонское: подрастешь, выскочишь замуж, нарожаешь детей и все забудешь.
— Неправда, не забуду, — отвечала Наталья.
— Врешь, забудешь. Только замуж выйдешь, забудешь и арифметику, и географию, и все.
— Я не выйду замуж, — отвечала Наталья.
— Выйдешь. И ни к чему тебе ученье. Одно провожденье времени, чтоб поменьше дома помогать.
— Мама! — кричала Наталья, не вынеся несправедливости. — Зачем он говорит неправду?!
— Не трожь ее! Что ты к ней пристал, на самом деле? — вступалась Евдокия.
— Что делать будем? — хмуро спросил Евдоким, когда Андрей остался в четвертой группе на второй год. Ему уже было четырнадцать лет. Был он живой, вертлявый, острый на язык, охочий до всякой работы — только не до ученья. Он приносил воду, пилил дрова, разводил утюг, починял кастрюли и ведра. Евдокия не могла без него обойтись.
— Возьмите меня на завод, — сказал Андрей Евдокиму. — Скучно мне на парте сидеть с пацанами.
— А на заводе не будешь лодыря гонять?
— Не буду, честное слово.
Через несколько дней Евдоким сказал:
— Берет тебя Шестеркин в индивидуальное обучение. Будешь с ним на прессе работать. Только — смотри! Меня на заводе знают. Мне моя честь дорога. Ты — мой сын. Береги, смотри, сынок, нашу рабочую честь, понятно?
Андрей отвечал, что понятно. Действительно, Шестеркин был им доволен: даже удивлялся, почему такой сообразительный паренек плохо учился в школе. Андрей теперь уходил по утрам вместе с Евдокимом. Он возмужал, стал курить, щеголял своей испачканной рабочей одеждой. Когда он принес Евдокии свою первую получку, у него был такой гордый вид, что Наталья ему позавидовала.
Наталья ни за что бы не бросила ученье. Она себе поставила трудную цель: стать ученой женщиной. Как Софья Ковалевская и Мария Кюри. Ей шел четырнадцатый год, она стала формироваться, у нее выросли густые короткие косы. Чтобы казаться старше, она заплетала эти косы на висках и укладывала их на темени. Стройная шея и руки ее округлились. Как-то она сфотографировалась с подругами, и Евдокия, разглядывая карточку, нашла, что Наталья становится очень хорошенькой.
  
8
 
Из деревни Блины письма приходили редко, и всегда в них были сообщения о важных семейных переменах: или женился кто-нибудь, или умер. О рождении детей писали вскользь, между прочим, потому что у Евдокима было в живых четыре брата и три сестры, и каждый год у них рождались дети, а жена брата Сергея два раза приносила по двойне. Не хватило бы времени докладывать о каждом прибавлении семейства. Мать только дивилась, что Евдоким ничего не пишет о своих детях, и раза два спрашивала: «Отпиши, сынок, кем же похвастаешь передо мной, старухой, внуком аль внучкой, и имя пропиши», — но, не получая ответа на этот вопрос, перестала спрашивать. Один, один бездетный во всем Чернышевском роде был Евдоким, а уж ему ли не хотелось иметь детей?..
Летом пришло письмо, в котором, после многих поклонов до сырой земли, было написано:
«Еще сообщаем вам, что старший ваш брат Петр Николаевич приказал долго жить по причине грызи и оставил после себя семь душ детей, старшей же, Афросинье, 15 лет, и вдовая его супруга Антонида Ильинична, сама будучи хворая, ума не приложит, что ей с этой безотцовщиной делать. Желательно было бы вашего совета, как вы после Петра остались старшим над братьями и живете в городе, то лучше нашего знаете все ходы и выходы, где можно устроить сирот на казенный счет, и ежели будете в силе-возможности приехать хотя на день, то было бы нам большое вспоможение».
Евдоким узнал затейливый и уклончивый слог брата Сергея — хлопотуна и хитреца — и задумался. Он вспомнил Антониду, вечно стонущую, с тряпкой на голове, сорную ее избу, недопеченные шаньги. Где ей воспитать семерых ребят! Хотел вспомнить ребят — и не смог: года четыре назад погостил он неделю в Блинах, видел в каждой избе кучу детей, а которые из них были Петровы?.. Семь душ, шутка сказать…
Родственники уже нацелились перевалить заботу об этой ораве на советскую власть. «На казенный счет». Эх, родственнички, уважаемые! Молодому пролетарскому государству только-только удалось беспризорщину одолеть, бездомных сирот разместить по детдомам. Неужто мы, Чернышевы, так слабосильны, чтобы Петровых детей спихнуть на попечение государства? Не найдется у нас для них угла и куска?
Евдоким обвел взором свое опрятное жилье. Хорошо ли, худо ли, а живут же под его кровом Наталья и Андрей, и ему веселее с ними, и Евдокия, видать, им рада. Все-таки она — ничего баба: вон сидит, латает штаны Андрюшке. Что ей Андрюшка? Другая бы его поедом ела, а она ему ботинки купила шевровые, с шитым рантом. Говорит, мол, из Андреевой получки, — ну, пускай она это Андрею рассказывает. И зачем мальчишке такие ботинки? Чтоб на свадьбе у товарища, видишь ли, был одет не хуже других: председателя цехкома, видишь ли, приемный сын… Недаром Андрей на нее не надышится: мама да мама… Нет, определенно — хорошая баба. Своих детей лишена — к чужим жмется.