Из круга женского: Стихотворения, эссе

В дом Альмерса приходит сморщенная старуха в салопе и старомодной шляпке, заявляет себя истребительницей крыс и предлагает свои услуги. Об этой крысыловке давно ходят слухи, воображение мальчика затронуто, он видит в ней сказочное существо и с напряженным любопытством и страхом прислушивается к ее словам. Старуха рассказывает, как она с помощью музыки вызывает грызунов из их нор и заманивает их в воду. Голос ее, то угрожающий, то насмешливый, то вкрадчивый, усиливает фантастическое впечатление ее рассказа. Она со сверкающими глазами рассказывает, как в былое время завлекла в воду и своего возлюбленного, и он теперь там же, где и крысы, «там так тихо, темно и хорошо…» Эта сценка с полусумасшедшей, полусказочной старухой хотя и носит случайный, причудливый характер, но передана с большим мастерством, и нам ясно, что старая крысоловка оставляет после себя тягостное чувство и что маленький Эйольф потрясен этим впечатлением и, как бы повинуясь неодолимой силе, следует незаметно за ней. Оставшись с женой, Альмерс продолжает развивать перед ней свои новые убеждения и взгляды, и тут обнаруживается весь чудовищный эгоизм и мучительная страсть, пожирающая Риту.
Она с горькой иронией напоминает мужу, как встретила его накануне ночью — на ней было белое платье, ее чудные волосы были распущены по плечам, на лампе был надет розовый абажур, на столе стояло шампанское, вся атмосфера была пропитана негой, все манило его забыться в горячих ласках, но ничто не могло изменить серьезного настроения, с которым Альмерс вернулся домой, ничто не помешало ему прежде всего заговорить о маленьком Эйольфе. Этого Рита не может простить ему, и горькие жалобы и бешеная ревность слышатся нам в ее упреках, порой прерываемых какой-то истерической страстностью. «Прежде работа отнимала тебя, — говорит она со слезами, — а теперь в голове у тебя еще худшее!..»
Альмерс (возмущенно). Худшее? Так по-твоему, ребенок хуже?
Рита (резко). Да, хуже, для наших отношений хуже, потому что ребенок ведь еще одно лишнее человеческое существо… (с возрастающим волнением). Но я не допущу этого, Альфред!.. Ты должен принадлежать весь одной мне, безраздельно…
Альмерс. Я должен разделиться между тобой и Эйольфом.
Рита (тихо, дрожащим голосом). Я желала бы, чтобы он никогда не родился!.. Я хочу жить полной жизнью, — говорит она немного дальше, — я не могу быть матерью Эйольфа и больше никем.
Невыразимо тяжело читать этот диалог, в котором родители злобно упрекают друг друга из-за маленького, хилого существа, никогда не знавшего ни любви, ни ласки. «Стоит тебе назвать имя Эйольфа, — говорит Рита угрожающе, — как ты становишься нежен и твой голос дрожит!.. О, я почти готова желать, чтоб…» Но не долго приходится этим кощунственным обвинениям падать на детскую голову: маленький Эйольф идет вслед за старухой до самого фиорда и, стоя на мостике, не отрывая глаз, как заколдованный, следит взглядом за тем, как она отплывает на лодке. От слабости и напряжения у него кружится голова, и он падает в воду. Он не умеет плавать, не в силах бороться с опасностью, и течение уносит его в открытое море. Одни костыли всплывают на поверхности воды. Мальчик погиб — нет больше предмета раздора, ревности и обвинений!.. Все это происходит в первом акте, но еще в двух последующих мы видим, как осиротевшие родители бродят бесцельно по лесным тропинкам близ моря, мы видим их сидящими на старой скамейке возле фиорда с тупо устремленным взором на воду, и на фоне туманной, дождливой погоды и тяжелых желтоватых туч еще мрачнее выступает их душевное состояние. С какой-то злобной радостью бросают они друг другу в лицо горькие, ужасные упреки, выискивая самое больное и жестокое, что только может сказать один человек другому. Запоздалое раскаяние заставляет их сознаться, что никогда ребенок не был близок и дорог им.
«И так горевать о маленьком чужом мальчике!» — восклицает Рита.
В конце драмы настроение становится более элегичным, торжественным и важным; измученные всем пережитым, они решают попытаться служить беднякам и заботиться о чужих детях, устремив при этом духовные взоры кверху, к «великому безмолвному небу». Но мы знаем, что еще долго со дна фиорда их будет преследовать днем и ночью взгляд «широко раскрытых детских глаз…»
Вот перед нами шумная социальная драма с уверенным и сильным действием, с бурными народными сходками, с барабанным боем, с редактором газеты и продажной печатью, со свистом и ревом негодующей толпы. В ней среди всех волнующихся действующих лиц мелькают два детских личика — двух школьников, сыновей героя драмы. Они мало действуют и говорят, порой совершенно исчезая за взрослыми, и остаются в конце жертвами той бури, которая разразилась между их отцом и всем обществом; но и те немногие черты, которыми они обрисованы, заставляют нас сочувственно следить за ними. Знакомясь с душевным складом д-ра Штокмана, этого бескорыстнейшего борца за правду, беспечно-самоотверженного идеалиста, чуждого всякого личного интереса, мы начинаем понимать и жизнь его детей. Сначала он является перед нами добродушным семьянином, наивно и доверчиво относящимся к окружающим; когда же ему приходится столкнуться с трусливым эгоизмом, подкупностью и лживостью своих сограждан, в нем пробуждается лев, он громит речами, неутомимо, упрямо добиваясь правды; он, не задумываясь, выступает один против всех, зная, что это лишит его заработка и всех средств к существованию. Он остается непреклонным и тогда, когда жена напоминает ему о детях и о том, что им грозит в будущем. «Я хочу сохранить право смотреть моим детям прямо в глаза!» — решительно заявляет он. Мальчики еще малы, чтобы понимать то, что перед ними происходит. Они полны детской наивности и неведения и мечтают стать в будущем викингами, чтобы иметь право делать все, что захочется, и не зависеть ни от кого. Добродетельная, заботливая г-жа Штокман педантично следит за их словами и поступками, устраняя от них все двусмысленное. Но наступает минута, когда и она забывает свою осторожность и, руководимая любовью к мужу и сознанием его правоты, возмущенная, что весь город восстал против одного человека, решительно восклицает: «Ну, так я им покажу, что и старая баба может хоть раз в жизни выказать мужество! Отныне я заодно с тобой, Томас, — не падай духом! Я велю и нашим мальчикам идти за тобой!..»
В этой суровой, честной атмосфере, где общее благо, истина и справедливость заставляют отказываться от личного благополучия, где убежденный революционер выглядывает ежеминутно из-за мирного семьянина, растут оба мальчика, и хотя и не принимают еще сознательного участия в жизни, но и над ними тяготеет уже участь, избранная их отцом. Присутствуя с матерью на народной сходке, где он говорит речь и где оскорбленная толпа заглушает его слова негодующими возгласами и свистом, они с остервенением набрасываются на шумящих школьников и вступают с ними в драку. Учитель советует им на время прекратить посещение школы, и они гордо и с сознанием своей правоты возвращаются домой.
Д-р Штокман. Отлично! Я сам буду учить вас, но не той чепухе, что в училище…
Мальчики. Ура!
Д-р Штокман. Я хочу сделать из вас свободных, благородных людей. И школу мы устроим в том зале, где они объявили меня врагом народа…
Мартин. А что мы будем делать, папа, когда мы станем свободными и благородными людьми?
Д-р Штокман. Тогда, мои мальчики, вы прогоните хищников далеко на запад.
Ибсен любит одиноких свободных людей и охотно готовит и воспитывает и детей к этому поприщу; в них уже с раннего возраста живет мрачная решимость «стоять одиноко на арене жизни», готовность бороться с неправдой и бесстрашно выступать против толпы. Многие его герои отмечены этой отчужденностью, стремлением освободиться от условностей жизни и стать в стороне независимым и свободным, но несомненно, что из них всех — возьмем ли мы туманный титанический образ Брандта, мрачного, покинутого Габриэля Боркмана, суеверно тревожного героя Росмерсгольма — нам ближе и понятнее всех честный, энергичный «враг народа» с его самоотверженной, преданной семьей. Заметим мимоходом, что многие не могут простить Ибсену прозаической, не художественной завязки этой драмы (заражение миазмами водопроводных труб города), отсутствие поэтического элемента в ней, неправдоподобность некоторых поступков героя. Читатель не хочет понять, что здесь, как и во многих других его произведениях, следует искать поэзию в самой искренности и силе замысла, в речах и мыслях героя, составляющих суть драмы, и что когда идея автора прорвется бурным потоком, она сорвет и унесет в своем могучем течении всю случайную внешнюю оболочку…