Соседи по квартире (ЛП)

Но, к сожалению, я не могу себе представить, как теперь смогу держать огромную камеру одной рукой, от чего внутри поселяется чувство вины.
Я такая бесполезная…
Вытащив подушку из-под головы, я несколько раз кричу в нее.
— Что случилось, Лютик? — спрашивает Роберт и убирает подушку в сторону. — Тебе нужно побольше таблеток?
— Мне нужно побольше целей в жизни.
Посмеявшись и не приняв мои слова всерьез, он наклоняется и целует меня в лоб. Джефф мягко пожимает мою руку в знак молчаливого согласия. Джефф — наш милый, рассудительный король цифр Джефф — в прошлом году обнаружил у себя любовь к глине. По крайней мере, его страсть к керамике помогает ему пережить ежедневную рутину Уолл-Стрит. У меня же нет ничего, кроме любви к книгам, написанным другими, и желания видеть играющего на гитаре Келвина несколько дней в неделю на станции метро «50-я улица». Вот только после сегодняшнего фортеля в последнем я уже не уверена. В следующий раз, когда увижу его, я буду более склонна посмотреть ему в глаза и поинтересоваться, почему он позволил, чтобы меня спихнули под поезд, нежели терять голову, как обычно.
Может, мне вернуться в Де-Мойн, переждать, пока перелом не срастется, и воспользоваться появившимся временем, чтобы подумать, как я на самом деле хочу распорядиться своими дипломами, потому что когда речь заходит о гуманитарных дисциплинах, одна бесполезная степень плюс другая бесполезная степень в сумме дает ноль шансов на трудоустройство.
Я смотрю на своих дядюшек.
— Вы маме с папой звонили?
Джефф кивает.
— Они поинтересовались, пора ли выезжать.
Несмотря на свое мрачное настроение, я смеюсь. Уверена, что, еще даже не видев мои травмы, Джефф сказал им не беспокоиться. Мои родители так сильно ненавидят Нью-Йорк и его шум, что будь я сломана пополам и находясь на вытяжке, для всех будет только лучше, если они останутся в Айове. И это окажется куда менее стрессово для меня.
Джефф наконец садится рядом со мной на кровать и смотрит на Роберта. Я давно заметила, что Джефф облизывает губы, прежде чем задать непростой вопрос. Интересно, знает ли он об этом сам?
— Итак. Что все-таки случилось, Холлс?
— Ты имеешь в виду, почему я оказалась на рельсах ветки C? [маршрут поездов метро — прим. перев.]
Роберт многозначительно смотрит на меня.
— Да. И поскольку я уверен, что в советах по поводу предотвращения самоубийства, которые нам сейчас дали в приемной, необходимости нет, может, ты все же расскажешь о своем падении?
— Меня преследовал какой-то тип. Он хотел отнять телефон, а когда я оказалась слишком близко к краю платформы, столкнул меня.
У Роберта отвисает челюсть.
— Значит, вот что случилось, когда ты позвонила?
Щеки Джеффа становятся ярко-красными.
— Ты написала заявл…
— В полицию? Да, — отвечаю я. — Но на нем была толстовка с капюшоном, и ты сам знаешь, что смотреть в глаза сумасшедшим — значит только раззадоривать их, так что описать его я почти не могу, кроме как белого, старше тридцати лет, с бородой и пьяного.
Джефф издает невеселый смешок.
— Примерно так же выглядит большинство жителей Бруклина в пятницу вечером.
Я поворачиваюсь к Роберту.
— Поезд недавно ушел, так что свидетелей не было.
— Даже Джека? — они оба знают о моей влюбленности.
Я мотаю головой.
— Его зовут Келвин, — и, отвечая на их вопросительные взгляды, добавляю: — Выпив пару коктейлей, я спросила его имя.
Роберт улыбается.
— Пьяная удаль.
— Пьяный идиотизм.
Он прищуривается.
— Но ты хочешь сказать, что Келвин ничего не видел?
— Так он сказал фельдшерам, но лично я считаю, что именно он их и вызвал.
Крепко обхватив меня рукой, Роберт помогает мне подняться.
— Тебе разрешили уйти, — поцеловав меня в висок, он произносит пять прекрасных слов: — Сегодня ты ночуешь у нас.
глава третья
Мне повезло в одиночестве жить на Манхэттене, это такая редкая возможность, которой я целиком и полностью обязана своим дядюшкам. Роберту, конечно же, работой, а Джеффу — тем, что он зарабатывает кучу денег и покрывает львиную долю моей ренты. Но как бы ни любила свою маленькую квартирку, приходится признать: я рада, что сегодня ночую не там. Прийти домой со сломанной рукой означало бы напомнить самой себе, что я жалкое, бесполезное, теперь еще и бестелефонное существо; кучка костей с рядом привилегий, которую беспрепятственно смог преследовать какой-то пьяница, после чего столкнул с платформы. А дома у Джеффа и Роберта так уютно, плюс ко всему тут я могу быть хоть немного полезной: поспав, я устраиваюсь поиграть в настольную игру с Джеффом, поскольку Роберт постоянно отказываться быть ему напарником. Он предпочитает меня в качестве нелепо завывающей певички. Зато даже с одной здоровой рукой я готовлю лучше, чем они оба когда-либо смогут научиться.
Во вторник Джефф берет выходной, чтобы убедиться, что я в порядке, и уже днем, когда все выспались, я готовлю яйца Бенедикт для нас троих. Роберт влюбился в них еще в девяностые, и когда я достаточно подросла, чтобы управляться с блендером и сковородой, он заявил, что это должно быть моим коронным блюдом, поскольку тут используется голландский соус. «Понимаешь, почему, да? Дошло?» — всегда добавлял он.
Мы с Джеффом устало стонем каждый раз.
День мы проводим устроившись на огромном диване и смотрим старые мюзиклы «Бригадун» и «Американец в Париже». Роберт говорит мне не приходить на работу сегодня вечером, тем более что ему самому там нужно быть не раньше пяти. Зная, что Келвина сегодня не увижу, я пытаюсь — правда безуспешно — прогнать его из своих мыслей. Воспоминания о его лице и голосе сливаются в единый коктейль из чувств. Во-первых, это разочарование. Рядом с ним я чувствовала себя счастливой. Как же меня угораздило нарушить заведенный порядок и все испортить, заговорив с ним?
Во-вторых, злость и замешательство. Почему он соврал фельдшерам? Почему сбежал?
И еще… влечение. Я по-прежнему очень и очень хочу его поцеловать.
***
На следующее утро я с колотящимся сердцем несусь вниз по лестнице станции, прижав сумку к бедру и расталкивая медленно идущих пассажиров. Внизу я резко останавливаюсь, когда, как и всякий раз, меня застает врасплох звук ускоряющихся сложных пассажей, которые исполняет Келвин. В основном он исполняет типичные для классической гитары партии, но по средам почему-то предпочитает фламенко, чамаме и калипсо.
В 08:45 тут полно народу. Пахнет пыльными металлическими поручнями, разлитой газировкой, кофе и выпечкой, которую идущий рядом со мной парень задумчиво кидает себе в рот. При виде декораций моей возможной гибели я ожидала как минимум эмоциональный всплеск, но кроме желания расспросить Келвина о случившемся, я больше ничего не чувствую. Я была здесь так часто, что привычные воспоминания затмевают вчерашнюю травму. И мысли мои по-прежнему примерно такие: «О! Мой уличный музыкант» и «Фу, метро».
Я выжидаю несколько секунд, чтобы собраться с духом, прежде чем увижу Келвина. Сама я человек неконфликтный, но точно знаю, что зациклюсь на произошедшем в понедельник, если не скажу ему хоть что-нибудь. Сначала в поле зрения появляются его черные ботинки и подвернутые джинсы, потом лежащий на полу футляр для гитары, ноги в порванных на колене джинсах, потом бедра, талия, грудь, шея и лицо.
В горле пробкой застревают рвущиеся наружу эмоции, когда я вижу выражение его лица и насколько он отрешен, играя посреди суматохи метро. Я подавляю их, вспомнив, как он оставил меня в машине скорой одну, кричащую как полоумная.
Но как только я прохожу мимо него, он поднимает голову. От зрительного контакта мое сердце подпрыгивает, и я морщусь: весь мой праведный гнев улетучился. Глянув на мой гипс, Келвин возвращает свое внимание к струнам гитары. И по его щекам разливается румянец, который не может скрыть даже щетина.