Литературные заметки
- Да нет, для меня современный язык безусловно усреднен. А стилевое разнообразие - от мастерства писателя, от великой его способности оживить слово. Но только - настоящего писателя. Десятки же книг написаны будто одной рукой - нивелированным языком и по его правилам: удобно, экономно, без лишних затрат. То же самое получается и на основе языка местного самобытного, когда он искусственно обыгрывается.
- А вам не кажется, что язык "деревенской прозы" намертво привязан к определенной местности даже в том случае, когда не надуман и писатель чувствует на этом языке? Не обрекает ли местный язык писателя на провинциальность?
- Ну, это не о настоящем таланте. Шесть страниц нового рассказа Лихоносова- зрелая проза. О Распутине заговорили с первой же его крупной вещью. И иного языка, кроме деревен-ского, я у них не представляю. Или Бунин. Ведь он писал об Орловской губернии, в которой провел детство. И жестокость его прозы - от особой, жестокой нищеты Орловщины. И бунинская деревня из нее. Хотя, увиденная его глазами, она стала символом всех деревень России.
- Да, но язык Орловской губернии отражался в языке бунинскик героев; авторская же речь (то, что вы однажды назвали - "ремарками") строится по иным законам. И не может быть привязана к какой-либо местности.
- В этом-то вы правы, конечно. Всё же хороший рассказ похож на театр: и без ремарок должно быть понятно, кто, что и почему в данный момент говорит. А там лишь добавить "текст от автора", всю собственно изобразительную сторону сюжета. Для этого существует испытанный литературный язык. Однако почему же не допустить возможность стилизации, когда смешение речи автора и персонажа задано определенной целью, творческой "сверхзада-чей"? Для произведений, построенных на иронии и сарказме, стилизация необходима. И Зощенко без своей "корявости" - не Зощенко. А ведь он был превосходным стилистом. В свое время попробовал написать еще одну повесть Белкина. Представьте себе, написал: точно воспроизвел пушкинскую стилистику, некую таинственность сюжета... Или распутинская стилизация, вы послушайте (Юрий Павлович снимает с полки синий томик - и наугад из "Живи и помни?):
"Каждый пойманный ельчик, пескарь, а пуще того - хариус незамедлительно, еще живой, доставлялся на столы и прыгал на них, то заскакивая в чашки, то обрываясь на пол. Окна распахнули, на подоконнике наяривал на всю ивановскую патефон..."
Понимаете, это же кадр. На одном дыхании, залпом! Ни слова чужого. И патефон "наяривает", ведь "играть-то" ему никак нельзя, потому что - изба, а в ней жаркие, полные плечи, и стаканы граненые, и - радость. Настоящая, безыскусственная. И слово, единое на рассказчика и героя, дыхание в унисон, для меня понятно и оправдано.
- А не ограничивает ли деревенская тема, не уводит ли в прошлое, не толкает ли к простому бытописательству?
- Хлеб и земля не только образы - конкретика философского мышления. Поэтому деревня, по-моему, у талантливого писателя и не может стать прошлым, преходящим. Ведь происходит не описание, а познание основ, осознание.
- Но ведь "поздний" Казаков - прежде всего городские рассказы?
- Писатели не часто обращаются в новую эру. Если я вернулся в город и новые рассказы мои - не рассказы "деревенщика", то и город у меня не очень-то урбанистический.
- Юрий Павлович, чем дорог вам рассказ?
- Рассказ дисциплинирует своей краткостью, учит видеть импрессионистически - мгновенно и точно. Наверное, поэтому я и не могу уйти от рассказа. Беда ли то, счастье ли: мазок - и миг уподоблен вечности, приравнен к жизни. И слово каждый раз иное.
В "Голубом и зеленом", например, слово светлое, цветовое, ясность мира, увиденного впервые глазами подростка, а в "Некрасивой" - постоянная безысходность, слово - рукой зажатое в горле. Каждому сюжету соответствует определенный стилевой ключ. Вот совсем недавно закончил рассказ несколько неожиданный. Он вырос из поездки к другу, из случая в дороге. Я попал в туман, а туман всегда рождал во мне ощущение потерянности. Но никогда еще столь полную иллюзию неподвижности. Я понимал, что машина движется, но не мог оторвать глаза от стрелки, показывающей, что бензин на нуле. И вот возник сюжет: некто едет, видит по дороге дом за странно непрерывной оградой, входит - так начинаются чудеса. Этот рассказ, поскольку он несколько фантастический, написан в иронической манере, совершенно не свойственной мне. И слова как будто стали другими. Очевидно, стиль в рассказе - это не просто человек, но и сегодняшнее состояние твоего восприятия, и то, что именно ты сейчас пишешь. Сценарий для кино совсем другая работа, и ты в ней чувствуешь себя другим.
- Вы не первый раз обращаетесь к кино. Была экранизация "Голубого и зеленого"... Значит, кино не случайный эпизод?
- Если бы не было рассказа, я бы сказал, что сценарий для меня лучший способ выражения. Крупный план, дополнительное акцентирование деталей... Это импульс, галерея мгновений. Но, признаться, сценарий работа неблагодарная: слишком много людей над тобой, слишком много поправок, и отказаться нельзя, так как oт тебя уже зависят другие люди, и к зрителю выходит в конце концов не то, что ты сначала написал. А вот с романом я пока терплю фиаско. Наверное, роман, который, в силу своего жанра, пишется не так скупо и плотно, как рассказ, а гораздо жиже,- не для меня. В свое время я взялся за перевод одного большого романа в надежде, что сам вдохновлюсь на роман. Да так, видно, и суждено умереть рассказчиком. Кстати, вот уж где искусственный язык, так это в наших исторических романах.
- Вы ведь тоже обращались к истории - в "Звоне брегета" - рассказе о Лермонтове, о его несостоявшейся встрече с Пушкиным.
(Юрий Павлович пожимает плечами: что делать?)
- У нас уже выработались некие обязательные атрибуты прошлого. Да вспомним хотя бы фильм "Дворянское гнездо": мрамор колонны, зеркальные полы, утонченные выражения... Всё это было, но только у нескольких семейств в России. А в общем, жили и думали проще, грубее. И я своим "Брегетом" отдал дань искусственности, хотя и работал над языком долго. А точнее - не над языком, в том-то и дело, а над деталями языка: как описать гусарский мундир, что такое "выпушка", как подзывать лихача. Специально ездил в Ленинград, чтобы увидеть, каким путем мог Лермонтов идти к дому на Мойке... С деталями как будто справился, а вот говорят мои герои напряженно и слишком изысканно. И рассказ вышел наиболее деланный из всех.