Трали-вали
И уже через полчаса - успокоенный, ленивый и насмешливый - через полчаса бормочет Егор свое любимое "трали-вали", но бормочет как-то рассеянно, не обидно, желая втайне, чтобы она еще и еще шептала, чтобы еще и еще уговаривала его начать новую жизнь.
3
Часто в сторожке у Егора ночуют проезжие, поднимающиеся и спускающиеся по реке на моторках, на байдарках и даже на плотах. Каждый раз при этом происходит одно и то же: проезжие глушат внизу мотор, и кто-нибудь поднимается к Егору в сторожку.
- Здорово, хозяин! - наигранно бодро говорит проезжий.
Егор молчит, посапывая, ковыряет ивовую вершу.
- Здравствуйте! - уже слабее повторяет проезжий. - Переночевать нельзя ли у вас?
И опять ответом ему молчание. Егор даже дышать перестает, так занят вершей.
- А сколько вас? - спустя долгое время спрашивает он.
- Да трое только... Мы как-нибудь... - с робкой надеждой говорит проезжий. - Мы заплатим, не беспокойтесь...
Егор равнодушно, медленно, с паузами расспрашивает, кто такие, куда едут, откуда... И когда спрашивать уже нечего, с видимой неохотой разрешает:
- Ну что ж, переночевать можно.
Тогда все вылезают из лодки, подыскивают место, складывают вещи, вытаскивают и переворачивают лодку, носят в сторожку рюкзаки, канистры, котелки, мотор. В сторожке начинает пахнуть бензином, дорогой, сапогами, делается тесно. Егор оживляется, подает каждому руку, чувствует прилив веселости, чувствует предстоящую выпивку. Начинает он суетиться, начинает говорить без умолку, преимущественно о погоде, покрикивает на Аленку, разводит возле сторожки большой яркий костер.
А когда разливают водку, Егор опускает ресницы, глаза его мерцают, дышит он редко и тихо, страдая и боясь, что ему недольют. Потом берет своей крепкой, темной рукой со сбитыми ногтями стакан, твердо и весело говорит: "Со знакомством!" - и выпивает, каменея лицом.
Пьянеет он быстро, радостно и легко. Пьянеет - и начинает врать складно, убежденно, с наслаждением. Врет он главным образом про рыбу, так как уверен почему-то, что проезжие интересуются только рыбой.
- Рыба, - говорит он, осторожно и как бы нехотя закусывая, - у нас всякая... Правда, мало ее стало, н-но... - он хакает, делает паузу и понижает голос, - но кто умеет... Я вчера, между прочим, щуку поймал. Щучка, правду сказать, небольшая - полтора пуда всего... Утром поехал по бакенам, слышу, под берегом плесканула. Я сразу закидуху в воду, пока с бакенами возился, она и села: крючок аж в пузо зашел!
- Где же щука-то? - спрашивают его.
- А я ее тогда же в рабочий поселок свез, продал, - не моргнув глазом, отвечает Егор и подробно описывает, какая была щука.
И если кто-нибудь усомнится - а сомневаются постоянно, и Егор ждет этого с нетерпением, - он вспыхивает и уже, как хозяин, тянется к бутылке, наливает себе - ровно сто пятьдесят граммов, - быстро выпивает и тогда только поднимает на усомнившегося хмельные, бездумно-отчаянные глаза и говорит:
- А хочешь, завтра поедем? На чего спорим? У вас какой мотор-то?
- "ЛМ-1", - отвечают ему.
Егор поворачивается и минуту смотрит на мотор, прислоненный к углу.
- Этот? Ну, это трали-вали! - пренебрежительно говорит он. - У Славки болиндер, это у него мой, я ему привез с флота, сам собрал. Зверь, а не мотор: двадцать километров в час! Это еще против воды... Ну? Давай на мотор! Ставлю болиндер против твоей трали-вали! Ну? Один такой поспорил - ружье проспорил. Показать ружье? Заказная "тулка", бьет, как зверь, я на нее зимой, - он секунду думает, стекленея глазами, - триста пятьдесят зайцев взял! Ну?
И покоробленные, немного растерявшиеся гости, чтобы хоть как-то уколоть его, тотчас спросят о печке:
- Что ж, парень, без печки живешь?
- Печка? - уже кричит Егор. - А кто может скласть? Ты можешь? Склади! Глина, кирпич есть, матерьял, словом. Склади, полтораста сразу даю, как пить дать! Ну? Склади! - настаивает он упорно, зная, видя, что просьба его невыполнима, а раз невыполнима, то победа опять его. - Ну? Склади!
И в ту же минуту, заметив, что водка еще есть, что гости смеются, он выходит в сени, надевает там морскую свою фуражку с "крабом", распахивает ворот рубахи, чтобы видна была тельняшка, и входит снова.
- Разрешите? - спрашивает он с пьяной, нарочитой почтительностью и тут же докладывает: - Боцманмат Северного флота прибыл в ваше распоряжение! Дозвольте поздравить с годовщиной праздника коммунизма и социализма. Все силы мира на борьбу с врагом, мать его за ногу, и в честь этого поднесите!
Ему подносят, а Аленка, страдая от стыда за него, начинает стлать гостям, чувствуя на глазах горячие глезы, дожидаясь с нетерпением, почти с бешенством, когда же Егор начнет поражать гостей. И Егор поражает.
Совсем осоловевший, он садится вдруг на лавку, приваливается к стене, двигает лопатками, шебаршит ногами, устраиваясь поудобнее, откашливается, поднимает лицо и запевает.
И при первых же звуках его голоса мгновенно смолкают разговоры непонятно, с испугом все смотрят на него! Не частушки поет он и не современные песни, хоть все их знает и постоянно мурлычет, - поет он на старинный русский манер, врастяжку, как бы неохотно, как бы хрипловато, как, слышал он в детстве, певали старики. Поет песню старую, долгую, с бесконечными, за душу хватающими "о-о-о..." и "а-а...". Поет негромко, чуть играя, чуть кокетничая, но столько силы и пронзительности в его тихом голосе, столько настоящего русского, будто бы древне-былинного, что через минуту забыто все - грубость и глупость Егора, его пьянство и хвастовство, забыта дорога и усталость, будто сошлись вместе и прошлое и будущее, и только необычайный голос звенит, и вьется, и туманит голову, и хочется без конца слушать, подпершись рукой, согнувшись, закрыв глаза, и не дышать и не сдерживать сладких слез.
- В Большой театр тебе надо! В Большой театр! - кричат все сразу, когда Егор кончает, и все возбужденно, блестя глазами, предлагают ему помощь, все хотят написать куда-то: на радио, в газету, позвонить кому-то... Всем радостно, празднично, а Егор, счастливый от похвал, уставший, уже слегка остывший, опять небрежен и насмешлив, и крупное лицо его опять ничего не выражает.