Присяжный

Жандарм ответил почтительным поклоном, и де Кюрзак встал. Вскоре мировой судья в сопровождении жандарма выехал верхом из города Б***. Тотчас по всей округе разнесся слух, что напали на след убийцы Бьенасси.
 
IX
Душевные терзания
После ужасного события, случившегося возле брода, де ла Сутьер вернулся в Рокроль. Запершись в своей комнате, он долго неподвижно и безмолвно сидел на стуле. Он был не способен принять какое-либо решение.
Глубокая тишина царила в старом замке, и только изредка слышались неопределенные звуки в комнате Робертена. Наконец де ла Сутьер вышел из оцепенения. Нетвердым шагом владелец Рокроля направился к комнате, где лежал Арман Робертен. По счастью для де ла Сутьера, лишь одна свеча освещала спальню гостя, и потому нельзя было заметить почти смертельной бледности его обыкновенно красного лица. Арман узнал приятеля и протянул ему руку.
– Как вы себя чувствуете, милый друг? – спросил де ла Сутьер тихо, чтобы скрыть волнение в голосе. – Не лучше ли вам, не нужно ли чего?
Он едва понимал, что говорит, и машинально произносил слова.
– Благодарю, любезный де ла Сутьер, – ответил Арман, – я ни в чем не нуждаюсь, мой преданный Жюльен ухаживает за мной с примерным усердием. Я немного взволнован, но это пройдет. Поговорим лучше о вашей прелестной дочери. Как она чувствует себя после вчерашнего случая? Ради бога, не обманывайте меня!
– Она здорова, совершенно здорова, – ответил де ла Сутьер с усилием.
– Слава богу! Я опасался… Ах, друг мой, – продолжал Арман с возрастающим жаром, – когда она склонилась надо мной и пыталась привести меня в чувство, взор ее был так кроток!.. Ее прозрачные слезы капали мне на лицо! Правда ли, что у нее сердце такое же любящее, как прекрасна ее внешность?
– Да-да, у нее любящее сердце, – ответил отец со странным выражением, – но успокойтесь, мой милый, мы поговорим обо всем в другой раз. Доброй ночи!
– Доброй ночи и вам, – прошептал больной.
«Доброй ночи и мне! – подумал де ла Сутьер, поспешно выходя из комнаты. – Да, прекрасная ночь мне предстоит!»
Он вернулся в свою комнату, но больше не впадал в мрачное уныние, одолевавшее его до посещения Робертена. Теперь им овладело лихорадочное волнение, он не мог оставаться на месте и беспрестанно ходил взад-вперед. По счастью, толстый ковер заглушал шум его шагов, и, за исключением некоторых бессвязных слов, вырывавшихся у него по временам, ничто не выдавало его тревоги.
Долго преследовали его видения прошедшего дня. Наконец, чтобы избавиться от них, он растворил окно. Ночной воздух освежил разгоряченную кровь и рассеял мучительные видения. Но едва он немного успокоился, как увидел огоньки, быстро мелькавшие вдоль дороги, и услышал топот лошадей, разрывающий ночную тишину полей.
– Его ищут! – пробормотал он, отступая к задней стене комнаты.
Огни вскоре исчезли, топот затих, и де ла Сутьером вновь овладели угрызения совести и ужас. Не раз в эту мрачную бессонную ночь он мог бы расслышать шепот, подавленные стоны и рыдания в комнате Пальмиры, но чувства его были притуплены, а душевное смятение не допускало и мысли о других, он весь был поглощен только собой.
Буря чувств разрывала его: гнев, скорбь и, наконец, великий ужас. Но к рассвету страсти затихли, мрачные видения исчезли, и де ла Сутьер смог окинуть хладнокровным взглядом свое новое положение. При первых лучах дневного света он уже ясно и отчетливо представлял, как ему следует поступать и что говорить. И коннозаводчик немедля приступил к исполнению задуманного плана. Сев к столу, де ла Сутьер быстро написал письмо, а затем стремительно вышел из своей комнаты.
Хотя на дворе уже было светло, в доме еще царил полумрак. Пройдя коридор, хозяин замка постучался в комнату Пальмиры. Дверь была заперта. Послышался тихий шепот. Де ла Сутьер постучал во второй раз сильнее. Наконец спросили дрожащим голосом:
– Кто там?
– Это я, Пальмира, отпирай скорее, – отозвался де ла Сутьер.
Девушка узнала голос отца, но все еще медлила и не отпирала.
– Откроют мне дверь, наконец? – повторил де ла Сутьер с нетерпением.
На этот раз задвижку отдернули, и он смог войти в комнату дочери. Пальмира и Женни стояли, задыхаясь от волнения и страха, в ожидании приговора. Постель была не тронута – очевидно, они также провели ночь в смертельной тоске. Пальмира совсем обессилела от страдания, ее длинные белокурые локоны растрепались и упали вокруг лица. Даже Женни, казалось, осознала наконец, что милое баловство порой влечет за собой ужасные последствия. Волнение и бессонница провели темные круги под ее глазами, в то время как лицо Пальмиры казалось слепленным из белого воска.
Когда де ла Сутьер вошел в комнату дочери, у него был такой вид, что обе девушки пришли в еще больший ужас. Женни встала за кресло, а Пальмира, упав на колени, проговорила едва слышным голосом:
– Отец, не убивайте меня!
Де ла Сутьер сказал холодным тоном:
– Встаньте, кто собирается вас убить?
Пальмира хотела встать, но силы изменили ей, и она не смогла подняться на ноги. Отец и не подумал протянуть ей руку, может быть, он и не заметил ее слабости.
– Будьте готовы ехать через десять минут вместе с вашей достойной подругой, – продолжал он. – Вас отвезут в монастырь, где вы воспитывались. Там вы останетесь до новых распоряжений. В письме к настоятельнице, которое вы передадите, я излагаю мою волю. Что касается этой девушки, – прибавил он, бросив грозный взор на Женни Мерье, – этого ненавистного создания, советы и пример которого погубили вас, – она отправится с вами, но вы расстанетесь у входа в город, и чтобы я никогда больше не слышал о ней. Если я когда-нибудь узнаю, что вы встречались, вели переписку или что она одним лишь словом выдала мои домашние дела, клянусь, что отомщу самым ужасным образом!
Он говорил с такой суровостью и с такой энергией, что швея покорно склонила голову и сделала умоляющий жест. Но заговорить она не посмела, справедливо опасаясь, что звук ее голоса может навлечь наказание, которым ей угрожали. Пальмиру, наоборот, весть о скором отъезде успокоила. Ей наконец удалось встать. Опираясь на спинку кресла, она смиренно ответила:
– Отец, сжальтесь надо мной, дайте мне возможность сказать…
– Молчать! – закричал де ла Сутьер и топнул ногой. – Ни слова более, чтобы никто не осмеливался меня расспрашивать, или горе тому! Я требую беспрекословного повиновения.
Ледяное молчание последовало за этой вспышкой гнева. Оно длилось довольно долго. Наконец де ла Сутьер с усилием произнес:
– У вас должны быть письма… Прошу мне их тотчас отдать… Где они?
– О каких письмах вы говорите? – спросила Пальмира, не понимая, о чем идет речь.
– О розовых бумажках, которые ждали вас в дупле дерева в конце аллеи.
– Как, вы знали?
– Подай сюда письма, презренное создание!
Пальмира бросилась к конторке палисандрового дерева, вынула из нее связку розовых бумаг и подала отцу. Тот грубо схватил, или, вернее, вырвал, ее из рук дочери и беглым взглядом удостоверился, что письмо, написанное Бьенасси накануне, и даже записочка, причина стольких бедствий, находились тут же. Он опустил связку писем в карман и сказал:
– А вы сколько писем настрочили ему?
– Два, три… не знаю… но клянусь, в этих письмах не было ничего порочного. Они просто заключали общие размышления о любви, о поэзии, о…
– Прелестное ребячество, – с убийственной иронией проговорил де ла Сутьер, – идиллии да мадригалы. И все эти милые вещички могут положить на эшафот голову вашего отца!
Пальмира с душераздирающим криком упала на кресло. Женни, которая ничего не слышала из их разговора, вообразила, что де ла Сутьер ударил дочь, и подошла поддержать ее, но не смогла произнести ни одного слова. Де ла Сутьер еще несколько мгновений простоял неподвижно и опустив глаза, потом быстро проговорил:
– Через десять минут чтобы вы обе были готовы.