Мир приключений 1977 г.

— По чувству долга, — сказал незнакомец.
— Давайте тогда рассказывайте о своих трудностях, постараюсь помочь. В разумных пределах. Зовут меня Удаловым. Корнелием Ивановичем.
— Очень приятно. Мое имя — Гнец-18. Чтобы отличать меня от прочих Гнецев в нашем городе. Так как я здесь в единственном числе, зовите меня просто Гнец.
— А меня можете называть Корнелием, — сказал Удалов. — Перейдем к делу. Давайте перекладывайте часть ваших забот на мои широкие плечи.
Гнец окинул взглядом умеренные плечи Удалова, но, видно, сильно нуждался в помощи и поддержке, поэтому сказал следующее:
— Мне, Корнелий, нужна свободная планета. Летаю, разыскиваю. В одном месте сказали, что на Земле, то есть у вас, свободного места хоть отбавляй. Только, видно, информация была устаревшей. Ввели меня в заблуждение.
— Может, тысячу лет назад и были свободные места, — согласился Удалов. — Но в последние годы нам самим тесновато. Да вы не расстраивайтесь. По моим сведениям, в беспредельном космосе свободных планет множество. Разве не так?
Мимо проходили влюбленные парочки, косились на скамейку и даже выражали недовольство, что двое мужчин средних лет заняли укромный уголок, как бы специально предназначенный для романтических вздохов. Да, не так уж свободно на Земле, если ты далеко не сразу и не всегда можешь найти укромное место для произнесения нежных слов.
— Планет много, — сказал Гнец-18. — Но нужна такая, чтобы имела растительность, воздух для дыхания и природные ресурсы. Мы проверили весь наш сектор Галактики, и, кроме Земли, нет ничего подходящего. Придется мне возвращаться домой, брать другой корабль и искать свободную планету в дальних краях. А вы же знаете, насколько ненадежны звездные карты.
Удалов кивнул, хотя звездных карт никогда не видел.
— И как я один за месяц справлюсь, не представляю, — сказал пришелец. — Сколько дел, столько трудностей...
— Вы кого-нибудь возьмите себе в помощники, — подсказал Удалов, — вдвоем будет легче.
— Ах, Корнелий! — сказал горько Гнец-18. — Вы не представляете себе, насколько у нас на планете все заняты. По нескольку лет без отпуска. Руки опускаются. Нет, вряд ли я смогу подобрать себе спутника. Да если и подобрал бы, пользы мало.
— Почему же?
— Мои земляки очень плохо переносят невесомость, — сказал Гнец-18. — И еще хуже перегрузки. Меня с детства специально тренировали для космических полетов. И все равно после каждого старта я два часа лежу без сил. Нет, придется мне лететь одному...
Горе пришельца было искренним и глубоким. Вдруг что-то дрогнуло в сердце Удалова, и он с некоторым удивлением услышал собственный голос:
— У меня как раз отпуск начинается, а мой сын Максим заболел свинкой. Так что я совершенно свободен до восемнадцатого июля.
— Не может быть! — воскликнул Гнец. — Вы слишком добры к нашей цивилизации. Нет, нет! Мы никогда не сможем достойно отблагодарить вас.
— Вот уж чепуха, — сказал Удалов. — Если бы не встреча с вами, мне, может, пришлось бы ждать космического путешествия несколько лет или десятилетий. А тут вдруг представляется возможность облететь некоторые малоизвестные уголки нашей Галактики. Это я вас должен благодарить.
— Вы, очевидно, не представляете себе трудностей и опасностей космического путешествия, — настаивал Гнец-18. — Вы можете погибнуть, дематериализоваться, провалиться в прошлое, попасть в шестое измерение, превратиться в женщину. Наконец, вы можете стать жертвой космических драконов или подцепить галактическую сухотку.
— Но вы-то летаете, другие летают! — не сдавался Удалов. — Значит, практически Галактика не очень опасна... И знаете, в конце концов, почетнее погибнуть в зубах космического дракона, чем дожить до пенсии без приключений.
— Я с вами не согласен, — возразил пришелец. — Мечтаю дожить до пенсии.
— Ваше право, — сказал Удалов. — Я — романтик дальних дорог.
  
Первая планета
 
А еще в повозке оказалась тяжелая радиостанция со множеством переключателей и шкал. Находка эта, попадись она мне на полгода раньше, была бы бесценным сокровищем. Еще в четвертом классе, занимаясь в школьном радиокружке, я смастерил детекторный приемник. С каким трудом добывали мы в нашем глухом приднепровском селе клеммы, проволоку, разные винтики, не говоря уже о наушниках, которые были предметом мечтаний всех мальчишек-кружковцев... Какое множество чудесных вещей можно было сделать, имея такую сказочную махину! Радиостанция была просто начинена деталями! Но теперь, когда шла война, любые винтики-гаечки казались лишь детской забавой, ненужной и бесполезной. 
Однако «моя» повозка была уже, как выяснилось, не только «моей». О ее существовании знал и этот светловолосый парень в залатанной рубахе. 
— С этим делом шутки плохи, — повторил парень, шагнул ко мне, наклонился, и не успел я рот раскрыть, как граната исчезла в кармане его полосатых штанов. И в тот же миг парень словно забыл о моем существовании. Его глаза, как и минуту тому назад, видели уже только одно — немецкие машины у моста. Капоты машин были подняты. Фашисты возились с моторами, наверное, никак не могли их завести и громко ругались, перекликаясь друг с другом. Их голоса эхом неслись над водой и разбивались о стену камыша. Наконец моторы зачихали, застучали, их гул, сначала неровный, отрывистый, постепенно выравнивался. А над машинами возникло вдруг полупрозрачное искристое облачко с серебристым оттенком и, переливаясь, стало медленно снижаться. Бронеавтомобиль и грузовики уползли за мост, исчезли за деревьями, а дрожащее марево еще несколько секунд держалось в воздухе. В лучах солнца вспыхивали над дорогой мириады светящихся пылинок... 
Раздался тихий щелчок. Я оглянулся. Парень со шрамом осторожно проворачивал пятачок пластмассового диска, что выступал на боковой стенке ящичка. 
— Ты где живешь? — внезапно поднял он голову, измерив меня придирчивым, строгим взглядом, будто увидел только теперь. 
— Напротив больницы, — соврал я. 
— Вот как, — равнодушно протянул он. И добавил: — К чему вранье, дружище? Живешь ты очень далеко от больницы, на противоположном конце села, в доме под черепицей. Во дворе стоит высокая старая груша, и торчит на ней жердь, куда ваша милость в свое время цепляла радиоантенну. Ты умеешь мастерить детекторные приемники, верно? 
У меня был растерянный и, наверное, глуповатый вид. Но это не развеселило моего собеседника. Он нахмурился. 
— А с гранатами больше никогда не балуйся. Не советую, если не хочешь болтаться на виселице или получить от фашистов пулю. Нам с тобой умирать нет никакой надобности, — услышал я. 
...Минувшей осенью, в сентябре, когда противник внезапно прорвал фронт и на раскисших после дождей, расквашенных копытами, колесами и гусеницами дорогах ревели немецкие танки, буксовали машины и ползли обозы, как-то под вечер мы увидели в селе наших красноармейцев. Люди потом говорили, что где-то под Оржицей они попали в «котел» и фашисты захватили их в плен. Советские бойцы и командиры, многие в окровавленных повязках, полураздетые, месили босыми ногами разжиженную черную грязь. Шли, поддерживая под руки раненых. Нескольких, совсем обессилевших, бойцов конвоиры пристрелили на шоссе посреди села. А один из пленных спасся в реке: бросился с деревянного моста головой вниз и поплыл быстрыми саженками. По нему били из винтовок, но он, часто ныряя, преодолел плес и исчез в камышах. Там его, раненного в голову, подобрал ночью колхозный пасечник Данила Резниченко, хатенка которого прилепилась к краю обрыва на самом берегу. 
Месяца через два пасечник стал поговаривать, что вроде бы к нему из Киева пришел племянник. Хотя полсела догадывалось, кто он, этот «племянник», однако люди делали вид, что верят словам Данилы. Однажды зимой сельский полицай, пьянчужка, по прозвищу «Тады» (его прозвали так потому, что он говорил: «Тады я подумал, тады я поехал...»), приплелся к пасечнику и стал выспрашивать, имеются ли у племянника документы, да как его зовут, да отчего голова в бинтах. Резниченко молча поставил перед полицаем миску меда и глечик самогонки. «Тады» вылакал полглечика, закусил медом, вышел на мороз, запел, потом стал стрелять грачей на тополях и потерял затвор от карабина. Долго ползал по снегу, искал. Так и не найдя затвор, ушел, грозя кому-то кулаком и икая. Утром мертвого полицая нашли на льду промерзшей речки. Смерть «Тады» никого не удивила и не опечалила. Набрался до чертиков, поперся с пьяных глаз напрямик, загремел с обрыва вниз, а потом и замерз ночью... Правда, после пронесся слушок, что не так все оно было, что захмелевшему полицаю подмогнул «спуститься» на лед сам пасечник. Рука у него была тяжелая, страсть как не любил дядька Данила, если кто-либо без спросу совал нос в его дом и в его дела. Односельчане сошлись на том, что собаке-де и собачья смерть. Разговоры прекратились, и про тот случай старались больше не вспоминать. Должность «Тады» каким-то непонятным образом занял почти глухой смирный дед Самийло. Но и этому не повезло на новом месте — запалом от гранаты, из которого дед хотел смастерить мундштук, ему напрочь оторвало три пальца и едва не вышибло глаз. После этого случая новый полицай как огня стал бояться винтовки, выданной ему в районе, и даже смятые консервные банки, валявшиеся на земле, дед обходил стороной. «Время военное, — говаривал он. — Заприметил где-либо что-то железное, руками не хапай. Где хронт прошел, там амуниция всякая разбросана, то исть супризы».