Очерк жизни Эдгара По

"Нью-Йорк, марта 10-го, 1831.
Сэр, не имея более никаких уз, которые связывали бы меня с родной моей страной — ни надежд, ни друзей — я намереваюсь, при первой возможности, направиться в Париж, с целью получить, через поддержку маркиза де Ла Файэтта, назначение (если возможно) в Польскую армию.
В случае вмешательства Франции в пользу Польши это легко может быть осуществлено — во всяком случае, это будет моим единственно выполнимым планом действий.
Цель этого письма — почтительно попросить вас оказать мне такую помощь, какая находится в вашей власти во исполнение моих намерений.
Свидетельство "о пребывании" в моем классе, есть все, чего я имею право ожидать.
Что-нибудь еще — какое-нибудь письмо к какому-нибудь другу в Париже или к маркизу — будет добротою, которой я никогда не забуду. С глубоким почтением, ваш покорный слуга,
Эдгар А. По".
Впредь до дальнейших изысканий тайна остается тайной.
Вернемся несколько назад. В начале 1829 года, как говорит биограф Дидье, мы находим Эдгара По в Балтиморе с рукописью небольшого томика стихов, который через несколько месяцев был напечатан в виде тоненькой книги in-octavo, в переплете с красными крапинками и желтым корешком. В книжке семьдесят одна страница. На шестой посвящение: "Кто глубже всех испьет сюда". Заглавный листок этого сборника стихов гласит:
АЛЬ-ААРААФ ТАМЕРЛАН и МАЛЫЕ ПОЭМЫ Эдгара А. По. БАЛТИМОРА
Хатч и Деннинг.
1829.
Малые поэмы, за небольшим исключением, вошли в позднейшие издания Эдгара По. Одно из этих стихотворений достопримечательно тем, что в нем, почти дословно, встречается четырнадцать строк, которые потом были выделены и переделаны в стихотворение, называющееся "Сон во сне", напечатанное через год после его смерти. В связи с напечатанием этого сборника у Эдгара По завязалась переписка с Джоном Нилом, тогда издателем "The Yankee and Boston Literary Gazette", "Янки и Бостонской литературной газеты", имя которого должно быть с благодарностью сохранено в памяти, ибо он первый приветствовал юношу Эдгара По и всю жизнь относился к нему с настоящим добросердечием, хотя не был с ним близок. Перед опубликованием своего второго томика стихов Эдгар По послал Нилу несколько стихотворных отрывков и просил его чистосердечно высказаться. На столбцах своей газеты издатель отвечал: "Если Э. А. П. из Балтиморы, строки которого о небе — хотя он признается, что он смотрит на них как на безусловно высшее, чем что-либо в общем уровне американской поэзии, кроме двух-трех указываемых безделиц, — являются пусть и бессмыслицей, скорей бессмыслицей изысканной, захочет отнестись к себе справедливо, он мог бы создать красивую и, быть может, величественную поэму. Есть добрые основания, чтобы оправдать подобную надежду в таких строках, как эти:
Долы дымные — потоки
Теневые — и леса,
Что глядят, как небеса;
Формы их неразличимы,
С древ капели — словно дымы.
…Лунный свет,
Над деревней, над полями,
Над чертогами, везде
Над лесами и морями,
По земле и по воде
И над духом, что крылами
В грезе веет — надо всем,
Что дремотствует меж тем
Их заводит совершенно
В лабиринт своих лучей.
Глубока и сокровенна,
Глубока, под мглой лучей,
Страсть дремоты тех теней.
У нас нет больше места для других строк".
В ответ на это слабое признание его способности создать что-нибудь достойное, Эдгар По, проникнутый истинной признательностью, поспешил ответить следующим письмом:
"Я молод — мне еще нет двадцати — я поэт — если глубокое почитание всей красоты может сделать меня таковым — и хочу быть им в общепринятом смысле слова. Я отдал бы мир, чтобы воплотить хотя бы половину тех мыслей, которые проплывают в моем воображении. (Кстати, помните ли вы или читали ли когда-нибудь восклицание Шелли о Шекспире: "Какое число мыслей должно было проплыть и быть в ходу, прежде чем мог возникнуть такой автор!"). Я взываю к вам, как к человеку, любящему ту же самую красоту, которую я обожаю красоту природного голубого неба и солнцем осиянной земли — не может быть связи более сильной, чем брата с братом. И не то много, что они любят один другого, а то, что они оба любят одного и того же отца — их чувства привязанности всегда бегут в одном и том же направлении — по тому же самому руслу, и не могут не смешиваться. Я праздный и с детства был праздным. Поэтому про меня не может быть сказано, что:
"Я оставил призванье для этого праздного дела,
Долг презрел — повеленья отца не свершил"
ибо у меня нет отца — нет матери.
Я собираюсь выпустить в свет том «Поэм», большая часть которых написана до того, как мне было пятнадцать лет. Говоря о «Небе», издатель «Янки» говорит: "Он мог бы написать красивую, если даже не величественную, поэму" (самые первые слова ободрения, которые, сколько припомню, я когда-либо слышал). Я вполне уверен, что до сих пор я еще не написал ни таковой поэмы, ни иной — но что я могу, в этом я даю клятву — если мне дадут время. Поэмы, подлежащие опубликованию, суть «Аль-Аарааф», "Тамерлан", одна около четырехсот строк, другая около трехсот, с несколькими небольшими стихотворениями, В «Аль-Аараафе» есть добрая поэзия и много экстравагантности, выбросить которую у меня не было времени.
"Аль-Аарааф" — сказка о другом мире — о звезде, открытой Тихо-Браге, которая появилась и исчезла так мгновенно — или, скорее, тут нет никакой сказки. Я прилагаю отрывок о дворце главенствующего божества; как вы увидите, я предположил, что многие из утраченных ваянии нашего мира улетели (в духе) на звезду Аль-Аарааф — изящное место, более подходящее к их божественности:
Высоко, на эмалевой горе,
Средь исполинских воздымаясь пастбищ,
Громада возносилася колонн,
Не бременя собою светлый воздух,
Паросский мрамор, солнца свет приняв
Закатного, двойной светил улыбкой
На волны те, что искрились внизу.
Из звезд был пол, расплавленных, что пали
Чрез черный воздух, серебря свой путь,
Серебряный рождая в смерти саван,
Теперь же устелив дворец Небес.
Верховный купол был на тех колоннах,
На них он возвышался, как венец,
Алмаз округлый был окном блестящим,
В пурпурный воздух этот круг глядел.
Но взоры серафима зрели дымность,
Туманностью тот мир окутан был:
Там был оттенок исседа-зеленый,
Который для могилы Красоты
Природа возлюбила, он таился
Вкруг архитравов, одевал карниз,
И каждый Херувим, что был изваян,
Из мраморных своих глядя жилищ,
Земным смотрел в тени глубокой ниши.
В богатом этом мире — статуй ряд,
Ахэнских, также фризы из Тадмора,
Персеполиса, Бальбека, из бездн
Гоморры обольстительной! О, волны
Теперь над ней — так поздно! Не спасти!
Кроме того, юный Эдгар приводит другой отрывок, о «Молчании»:
Наш мир — мир слов: мы говорим «Молчанье»,
Когда хотим означить мы покой,
Но это — только слово, лишь названье.
Природа — говорит. И даже рой
Созданий идеальных — с сновиденных
Воздушных крыл звук веет теневой,
Но то не так, как в высях совершенных,
Но то не так, когда в выси немой
Проходит возглагоголание Бога,
И красный тлеет вихрь…