Роман женщины
Теперь, осмотрев нижний этаж, поспешим пробраться в среду этих милых детей, но так, чтобы они не заметили нас, иначе они разбегутся, как дикие серны, и утратят ту очаровательную физиономию, которая для нас так привлекательна.
Второй этаж мы не будем осматривать, но заметим только, что он занят г-жою Дюверне и лазаретом; в третьем — находятся склады белья и отдельные комнаты для больших.
Уже 7 часов 30 минут вечера, сегодня 15 августа — канун вакансий; оттого-то детские игры так шумны, радость выражается так свободно. Нужна большая вина, чтобы лишиться отпуска завтра; ни в классах, ни в отдельных дортуарах, ни в столовой, ни в глубине сада нет занимающихся; хотя некоторые из воспитанниц, более дальновидные, связывали книги, которые хотели взять с собою, обещая начальнице заниматься ими, а себе — не дотрагиваться до них; другие, образовав кружки, в которые входит по временам г-жа Дюверне, открывают друг другу тайны сердца, и эти мечтания, как перелетные птички, летят в неведомые страны и, возвращаясь сразу же, приносят с собою покой и надежду. Среди этих счастливых кружков непременно найдется и бедное дитя, лишенное родных или достатка; оно глядит на радость других через решетку темницы. Бедные дети! Печаль прежде радости проникла в их сердце, которое, будучи слишком молодо и неопытно, чтобы предаться сомнению, не спрашивает даже, почему они, будучи так же молоды, так же прекрасны, так же невинны, не могут быть так же счастливы, как и их подруги; почему, живя вместе в пансионе, они не могут жить в одном и том же свете? Бедные крошки, которым творец дал так же, как и другим, глаза, чтобы видеть, и сердце, чтобы любить, но которые, едва протянув свои ручки, прикасаются уже к несчастью или к обольщению.
Вот неизбежное зло, которое заключают в себе пансионы, т. е. соединение многих существований в один тесный кружок, живущий одной жизнью; эти существования, поставленные на некоторое время на один уровень, рассыпавшись впоследствии по общественной лестнице, разделятся непременно. Вследствие этого рождаются эгоизм в одних — зависть в других, и Бог один знает, что бывает следствием того и другого.
К счастью, не преждевременное горе мы собираемся описывать в настоящую минуту и будем следить не за грустной тенью; а так как мы не обозрели еще сада, в котором начинается наша история, то оставим на время эти белокурые головки с их невинными грезами и войдем в липовую аллею, где так много прохлады и тени и так мало воспитанниц. Мы найдем здесь двух уже довольно взрослых девушек, которые прогуливаются взявшись за руки; несмотря на сумерки, мы можем подробно разглядеть их общие черты: одна из них, младшая, очаровательная брюнетка, другая — прелестная блондинка. Вот на них-то мы и сосредоточим наше внимание и последуем за ними.
Видели ли вы женщин Диаза? Этих бледно-розовых, улыбающихся созданий, изображенных среди восхитительной природы; их ноги тонут в зеленой мураве и цветах — и, как богини времен язычества, они как бы окружены сиянием? Видели ли вы живопись Мюллера, эти поэтические и увлекательные головки — с их очаровательными улыбками, с небесно-голубыми глазами и волосами, подобными золотистому шелку? Так займите у одного всю силу кисти, у другого — тайну его карандаша, и вы будете в состоянии вообразить себе прелестную блондинку, о которой я говорил вам.
Уже с давних пор и долго еще будет длиться спор: какому цвету волос отдать решительное преимущество? Мы не беремся решить его, хотя и создали себе разные типы красоты и поэзии, мы, не иначе, воображаем их как украшенных белокурыми волосами. Из этого не следует, чтобы мы были противниками черных; нет, мы только поклонники первых. Мы признаем, что в природе существуют резко поразительные тоны, которые вызывают удивление, точно также как и нежные, которые располагают к мечте; мы говорим, что образ женщины, впервые явившийся в нашем воображении, первые черты ее, рождающиеся в нашем сердце, никогда не бывают с волосами черными; мы хотим сказать, что брюнетка есть олицетворение страсти, а блондинка — любви.
Теперь, когда мы попали в сад г-жи Дюверне, следя за молодыми девушками, обратим наше внимание преимущественно на блондинку. Оттого ли, что нашли в чертах ее лица выражение грусти или поэзии, что почти одно и то же, но чего мы не заметили у ее подруги; оттого ли, что в ее голубых глазах мы угадали выражение, которого напрасно искали бы в черных; оттого ли, наконец, что в этой улыбке, которая изредка набегала на ее губы, мы прочли безотчетную грусть, которая, если и не имела причин в настоящем, то, как нам казалось, была предчувствием будущего, — не знаем; но, во всяком случае, жизнь и будущее этого ребенка заинтересовали нас против воли, и нам захотелось узнать, что судьба готовит ее существованию.
Итак, оставим других детей, которых мы видим собравшимися в кружки, строить воздушные замки, которые через полчаса докончит сон, и подойдем тихонько к отделившимся подругам, чтобы послушать их разговор.
— В котором часу ты уедешь завтра? — спросила брюнетка, Клементина.
— Ты хотела сказать, в котором часу мы уедем? — возразила блондинка, Мари.
— Ну да.
— Экипаж будет готов к 11 часам.
— И когда мы приедем к твоим?
— Через 9 часов.
— Какое счастье! День будет чудесный; посмотри, сколько звезд! Ты очень счастлива!
— Почему так?
— Еще спрашиваешь! Ты уезжаешь отсюда с тем, чтобы более не возвращаться; ты навсегда оставляешь классную скамью, на которой так неудобно сидеть, нашу постель, где так дурно спится, ты будешь жить в Париже, в замке, быть может… жить с родителями; войдешь в свет, о котором говорят так много дурного и который мне кажется обворожительным, — и ты меня спрашиваешь еще, почему ты счастлива! Нет, милая моя, или ты слишком требовательна, или слишком забывчива.
— Ты права, но это все ожидает и тебя со временем.
— Да, только далеко не то же самое; прежде всего, я должна дожидаться целый год, а к тому же еще я вовсе не имею твоего состояния. Ты войдешь в жизнь через золотые двери, а мои едва ли будут вызолочены; выйдя отсюда, я должна буду уехать в провинцию к тетке, которая вовсе не веселого нрава, меня отдадут замуж за какого-нибудь нотариуса, тогда как ты… Но постой, одно приводит меня в отчаяние, это мысль, что впоследствии предрассудки более, быть может, чем расстояние, разлучат нас навеки. Кроме того, понимаешь ли ты, есть что-то святое в этой дружбе двух сердец, в этом слиянии симпатий, совершившемся без кровных уз, а случайно. И так обещаешь ли ты всегда любить меня?
Они обнялись.
— Как подумаешь, — продолжало беспечное дитя, — что я два месяца проведу вне пансиона и с тобою… Кстати, твой отец добрый человек?
— Превосходный; а маман…
— О, ее я давно знаю. Как нам будет весело; как мы посмеемся! Послушай, скажи откровенно, что ты чувствуешь, расставаясь с пансионом?
— Грущу, клянусь тебе; потому что оставляю привычки если не счастливой, то правильной жизни; потому что до сих пор я не знала иных огорчений, как взыскания за неисполнение, но вот уже два года как я большая, — прибавила, улыбаясь, Мария, — следовательно, не имела даже и их; потому, наконец, что я знаю, что оставляю, и не знаю, что найду.
— Вот забавная причина, ну так я скажу тебе: ты найдешь дом в Париже, меблированный несколько иначе твоей здешней комнаты, прислугу, лошадей и возможную роскошь; ты найдешь отца и мать, которые обожают свое дитя, а не г-жу Дюверне, которая улыбается тебе за 2 тысячи франков; ты найдешь на лето чудесный замок, окруженный лесом, полями, с бесконечным горизонтом и светлым небом, тогда как здесь мы пользуемся только маленькой его частью. Зимой ты найдешь спектакли, балы, туалеты, упоение от светской жизни, удивление мужчин, ненависть женщин, а это тоже что-нибудь да значит, и из удивляющейся тобой толпы — право выбрать самого изящного, самого благородного, самого умного, потому что ты сама изящнейшая, благороднейшая, прелестнейшая из женщин, что тоже не лишнее, во всяком случае, даже в счастье. Наконец, ты найдешь свободу, слово, за которое пролито много крови; вот какое незначительное изменение произойдет в твоей жизни. И как ты мило горюешь об этом изменении! Я же, которой нечего и надеяться найти то, что ожидает тебя, — я не жалею ни о чем.