Черемуха

Потом, в перерыве между танцами, они стояли у стены и Сергей рассказывал ей веселые истории из курсантской жизни. Нина — так звали девушку — охотно смеялась. Кто-то обсыпал их конфетти, кто-то пустил в Нину ленту серпантина. Подошел Толя со своей румяной толстушкой. Было шумно и жарко, и снова заиграла музыка. Толя ушел с Ниной танцевать. Потом они танцевали вместе мазурку, и Сергей, торча у стены, видел, как легко и упоенно пляшет Нина, откинув назад свою изящную головку, и какое у нее счастливое лицо. Толя тоже хорошо держался, не сутулился. Уперев руку в бок, он скакал, как кавалергард. Только шпор на нем не было.
В перерыве они куда-то исчезли. Толстушка забеспокоилась и объявила, что должна разыскать Нину. Она была типичной верноподданной подругой, которая не может ни разговаривать, ни дышать, если не держится за руку своего божества. Сергей пустился вместе с ней на розыски, хотя уже понимал, что… Впрочем, ничего он не понимал. Переливчатый смех Нины стоял у него в ушах и мешал понимать.
Беглецов застигли в раздевалке как раз в тот момент, когда красный жакет нырял в пальто, которое Толя держал в своих длинных ручищах. Толстушка вцепилась в Нину, как в спасательный круг, лицо у нее было такое, будто она вот-вот захнычет.
— А мы решили проветриться немного, — сказал Толя, ласково улыбаясь толстушке. Сергея он не замечал вовсе.
Все четверо вышли в морозную ночь. Белым новогодним конфетти сыпался снег, и фонари на набережной стояли по колено в сугробах.
Там, где застыли в думах о своей жаркой родине каменные сфинксы, четверо спустились на ледяной покров Невы. Нина сразу побежала, раскатываясь на темных зеркальцах обнаженного льда и беспечно хохоча. Толя догнал ее и крепко взял под руку. С другой стороны прицепилась подруга. Сергей шел, чуть отстав, и думал: «Если она опять побежит, я догоню ее».
— «Как будто кто черемуху качает и осыпает снегом у окна…» — Толя читал стихи, девушки слушали.
— Больше всего я люблю у него «Письмо к женщине», — сказала Нина.
— А я «Черного человека», — сказала толстушка, повисая на Нининой руке.
Они шли по Неве, разговаривали и читали стихи, словно совсем позабыв о существовании Сергея.
Толя заявил, что в новогоднюю ночь полагается загадывать желания.
— Начинайте, Нина. Чего бы вы хотели?
— Черемухи, — не задумываясь, ответила она. — Большой-большой белый букет, чтоб можно было спрятать лицо…
— Где я вам зимой черемуху достану? — сказал Толя.
— Где хотите доставайте! — Нина вдруг вырвалась и побежала, хохоча и скользя по ледяным дорожкам. Сергей ринулся за ней, догнал, взял под руку и молча пошел рядом. Она искоса взглянула на него. Большеглазая, в белой пушистой шапочке, она была похожа на снегурочку.
Вошли в глубокую промозглую тень Дворцового моста, и здесь, улучив момент, Толя быстро прошептал Сергею прямо в ухо:
— Не обижайся, но надо понимать, когда лишний.
Ни слова не говоря, Сергей повернулся и побрел обратно. Радио высыпало в ночь серебряный перезвон курантов, и гулкие неторопливые удары принялись отсчитывать последние секунды минувшего года. Сергей шел один по Неве и старался наступать на следы Нининых ботиков.
Ровной чередой побежали дни и недели. Фролов возвращался из увольнений веселый, сыпал шутками, долго ворочался на койке с боку на бок. Сергей знал, что он встречается с Ниной, да он и не делал из этого тайны. Передавал от нее приветы, раза два приглашал на вечеринки. Сергей отказался. Надо понимать, когда лишний.
Потом началась усиленная подготовка к государственным экзаменам. Толя реже стал увольняться в город. Он решил сдать экзамены на пятерки и занимался как одержимый.
Как-то в воскресенье, ясным апрельским днем, Сергей, сбегая с лестницы Публичной библиотеки, столкнулся с Ниной. Она выглядела будто после тяжелой болезни: лицо осунулось, глаза запали и смотрели невесело. Она улыбнулась Сергею, и он стесненно спросил, как она поживает. Она поживает превосходно. Он рад слышать… Не передать ли чего-нибудь Толе?
— Нет, — ответила Нина. И, кивнув, стала подниматься по белой лестнице.
Вечером он рассказал об этой встрече Фролову.
— Она тебе что-нибудь говорила? — быстро спросил тот.
— Нет, — сказал Сергей.
Толя снова уткнулся в пухлый конспект, но через минуту захлопнул тетрадь.
— Я ей предлагал выход из положения, — сказал он раздраженно. — Денег готов дать сколько нужно… Нет, не хочет. Ну, раз ты такая гордая, то я тоже… В конце концов, не могу я взваливать на себя такое бремя, пока не стою прочно на ногах. Просто не имею права.
— Может, ты ей мало денег предложил? — очень спокойно сказал Сергей. Боль и бешенство душили его, застилали глаза. Бешенство и боль.
— Да нет, достаточно, — говорил Толя. — Сам посуди: ей еще два года учиться. Разве она сможет закончить, если пеленки начнутся? Я уж не говорю о материальной стороне. У матери пенсия, у нее стипендия — негусто. Я, конечно, не отказываюсь. Буду помогать. Но, пока время не ушло, почему не решить вопрос разумно? В конце концов, она могла и раньше подумать о возможных… Ты куда, Сергей?
Толя недоуменно проводил взглядом Сергея, тяжело прошагавшего к двери. Он, Сергей Остудин, был лишний, его это не касалось, вот и все.
Хлопнула дверь.
3
Наконец вышли из полосы блинчатого льда на чистую воду. Тряска и дребезжание кончились. Холодный норд-ост наотмашь бил колючим мелким снегом. Лодка сильно обледенела. Вода отдавала тепло, от нее поднимался пар, и видимость в угрюмом ночном море становилась все хуже, и штурман нервничал, потому что, по его расчетам, уже должны были выйти к первому бую.
И вдруг на мостике услышали протяжный стонущий звук. Это был ревун первого буя, он стонал на зыби, и, по мере того как усиливалась волна, стон переходил в рев. А через несколько минут сигнальщик доложил, что видит буй справа. В дымящемся тумане он казался огромным, как парусник.
Полутора часами позже лодка вошла в гавань, мерцающую светляками огней. Швартовались долго: пришлось шестами выталкивать льдины из узкого пространства между корпусом лодки и пирсом. Остудин и Фролов вошли на пирс и поздоровались с оперативным дежурным и другими офицерами, пришедшими встречать лодку. Оперативный сказал Остудину, что комбриг оставил ему свою машину, чтоб быстрее добраться домой.
Потом Остудин поздравил команду с наступающим Новым годом и сказал, что желающие могут посмотреть в кубрике кинокартину или, если хотят, пойти в бригадный клуб на танцы. На лодке осталась только вахта.
Остудин пригласил Фролова к себе домой, и тот сразу согласился. Когда они садились в машину, радио рассыпало над гаванью знакомый перезвон Кремлевских курантов. Машина рванулась, раздвигая фарами слепую от снега ночь. Гулкие удары неторопливо стекали с попутных репродукторов, и, когда отзвучал двенадцатый, гавань осталась уже далеко позади.
— Чуть-чуть не успели, — сказал Остудин. — С Новым годом!
— С Новым годом, Сергей! — откликнулся Фролов. Он попросил остановить машину возле Дома офицеров, вышел и купил апельсинов для детей Остудина.
Возник поселок из финских домиков. Все окна были ярко освещены, и квадраты света падали на штакетник, на стволы сосен, залепленные с наветренной стороны снегом. По тропинке меж сугробов они прошли к крыльцу, поднялись и отряхнули снег с шапок и ботинок. Фролов вытер платком лицо и потрогал пальцем свои желтые усики. Остудин отпер дверь, и они вошли в теплую переднюю, пахнущую сосновыми дровами. Из комнаты выбежала темноволосая женщина в темно-красном платье и, смеясь, кинулась Остудину на шею.
— Подожди, шинель мокрая, — сказал Остудин и тоже засмеялся.
— Твой комбриг звонил недавно, сказал, что ты скоро будешь… — Тут она повернулась к Фролову и замерла. Улыбка потухла на ее оживленном лице.
— Нина?.. — оторопело прошептал Фролов.
— Никак не ожидала, — сказала она и тряхнула головой. — Что ж, раздевайтесь…