Кровь на мечах. Нас рассудят боги
Узел перекинули через частокол княжьего двора, а сами сели поодаль в ожидании потехи. И только когда красное солнце скрылось за горизонтом, послышался топот. Отроки мчались через весь город, стыдливо прикрываясь – кто руками, кто охапками травы. В ворота стучали требовательно, бросали гневные, полные обиды взгляды на хохочущих мальчишек, улыбчивых горожанок и мужиков.
Стражники тоже потешались во весь голос, улюлюкали, долго не пропускали. Все допытывались – а те ли это отроки, что вышли с княжеского двора днем.
Добря расплылся в многозначительной улыбке, протянул:
– Все, теперь не отвертятся. Такой позор никто не стерпит.
И действительно, через некоторое время заклятые враги вновь появились на улице. Кулаки сжимаются, глаза блестят, лица перекошены злобой.
Торни получил по зубам первым, жаль только на ногах устоял, а не отлетел в сторону, как мечталось Добре.
– Четверо против дюжины – не честно! – воскликнул Добря, но все равно ринулся на врага.
Крики становились громче, злее. В ход шли и зубы. На шум примчались остальные – те, кто побоялся участвовать в придумке с воровством одежды. Драка закипела с новой силой – мутузили, колошматили, втаптывали в пыль, таскали друг друга за грудки. А первый тихий всхлип одного из отроков прозвучал для местных, как победный гул рога. Но чужаки и не думали сдаваться, кидались на противников яростно, били с такой злобой, о какой мужичье даже не слыхивало. Торни и Добря сходились снова и снова, оба утирали разбитые носы.
– Хватит! – заревело над головами.
Но объятые жаждой мести мальчишки даже не вздрогнули. Продолжали катать друг дружку по земле, пинать, кусать. По пыльной дороге крупными рубинами рассыпались капли крови, клочки волос и одежды.
– Прекратить драку! – снова взревел голос.
Сквозь звон в ушах Добря узнал воеводу и ринулся на Торни, как голодный медведь. Схватил за ворот, приподнял и швырнул в сторону. Рыжий Торни не смог воспротивиться, отлетел, врезался в стайку других отроков. Те уже бросили драться, угрюмо отталкивали врагов, повинуясь призыву дядьки. Городские мальчишки тоже отступили, бросали на отроков боязливые взгляды, но в облике каждого было столько достоинства… Глазами кричали – если бы не старший, не сносить вам голов!
– Стоять! – прорычал Сигурд.
И драка утихла окончательно.
На суровом лице воспитателя играла кривоватая усмешка, глаза горели смехом. Воевода не смог скрыть довольство, даже руки потер нетерпеливо.
– Так, так… И что здесь произошло? – пробасил он.
Мальчишки сбились в стаи, молчали по-взрослому сурово, мерили друг друга сердитыми взглядами. Из разбитых носов сочились тонкие ручейки крови, но никто даже не пытался утереться. На румяных щеках отроков ссадины, да и изморенные мордашки городских не лучше. Почти у каждого вот-вот расцветет по дюжине синяков. Наконец, кто-то из «княжьих» выпалил:
– Они украли нашу одежду!
Добря не смог сдержать улыбку.
– О как… – протянул Сигурд бесцветно. Он деловито поправил пояс, вновь сложил руки на груди. – Позор. Обворовали, как девок на сенокосе. А вы чего? Не следили?
Отроки дружно молчали, в свое оправдание потирали кулаки и пытались уничтожить взглядами тех, кто нагло хихикал напротив.
– Значится, не следили, – заключил Сигурд. И обратился к местным с какой-то особой, едва уловимой нежностью: – А вы чего проказничать вздумали?
Прежде городские и мечтать не могли о таком внимании, сразу прекратили хихикать, потупились. Обнаружив, что смельчаков в толпе соратников нет, Добря надул грудь и шагнул вперед. Взгляд уперся в грозную фигуру воеводы, но мальчишечий голос не дрогнул:
– Силой померяться хотели. Сперва по-хорошему просили, но они трусили, отбрехивались. Пришлось опозорить.
Старший смерил Добрю загадочным взглядом, уголки губ поползли вверх.
– Как звать?
– Добрей. Добродеем, – отозвался зачинщик.
– Молодец, Добродей. Для воина хитрость порою важней отваги будет. И дерешься неплохо. Хвалю! Жаль, что среди княжьих отроков таких храбрецов нет. А ведь смельчаки ой как нужны.
Мальчишка гордо вышагивал по тихим улочкам, голову задирал так, что даже спотыкался. Поодаль, затаив дыхание, топали остальные. Благоговейное молчание изредка нарушали радостные вскрики и похвалы.
– То-то! – рассуждал Добря. – Будут знать! Воевода Сигурд абы кого не похвалит!
Настроение забияки испортилось, как только ступил на порог дома. Отец – плотник, военных хитростей не разумеет и не ценит. Жаль еще, рука у него тяжелая… и пороть умеет, как никто другой.
– Ишь! – приговаривал Вяч. – В отроки ему захотелось! В княжеские! Я те покажу!
А отходив ремнем, все-таки прижал хнычущего сына к груди, проговорил устало:
– Добря, да ты пойми… Так мир устроен, и ничего с этим не поделаешь. Одному на роду написано княжить, другому – воевать, третьему – доски строгать… Не быть тебе воином, никогда не быть. Так что оставь пустые выдумки.
* * *Попа болела страшно, горела, будто сел на раскаленную сковороду. Но ревел Добря не от боли. От обиды второй день плакал. Под вечер мамка нашла мальчугана в клети́, всплеснула руками, но он вырвался, некоторое время хоронился за поленницей, после пробрался в избу и забился в любимый угол, с головой накрылся одеялом.
– Добря, ты здесь?
Мальчик замер, притих, хотя рыданья по-прежнему разрывали грудь и сдавливали горло. Слезы теперь катились безмолвные, злющие, как все змеи подземного царства.
– Добря? – снова позвал отец.
После недолгого молчанья дверь скрипнула – ушел.
Несмотря на зной, который умудрился пробраться даже в избу, мальчика колотило так, будто вокруг сплошные льды. Мороз, взявшийся невесть откуда, больно кусал за пятки, вгрызался в локти. Добря сжался под одеялом, трясся, беззвучно подвывал стуже. Он-то и дело проваливался в небытие, пробуждался от собственных всхлипов, снова забывался.
Когда мороз, наконец, отступил, а глаза распухли так, что мальчик даже темноту разглядеть не мог, рядом послышались голоса. Добря насторожился и перестал дышать.
– Да как же так, – возмущенно шептал незнакомый голос, – против князя?! Против благодетеля?
– Кто благодетель? – ответил другой, в нем Добря с большим трудом различил голос отца. – Рюрик? Рюрик пришлый, он наших законов толком не знает, по-словенски едва говорит, как княжить-то будет?
Люди завозились, зароптали, кто-то остервенело чесался, кто-то громко пыхтел. Добря осторожненько подтянул одеяло, так, что его краешек чуть-чуть отодвинулся, позволяя одним глазком увидеть происходящее.
– Вадим – законный наследник, – продолжил отец. – Первый внук Гостомысла. Первый! Понимаете, что это значит? А Рюрик не просто за морем родился и вырос, так он же от Умилы… А она – средняя.
Повисло напряженное молчание, слышно даже, как мыши в подполе сопят.
Пока Добря страдал и плакал, на землю набежали сумерки. В избе полумрак, в углу тускло горит единственная лучина. За широким столом человек двадцать мужиков, большинство из них хорошо знакомы – плотники, подручные отца. Лица у всех серьезные, хмурые, спины сгорблены, будто на плечах у каждого лежит пара огроменных мешков, доверху набитых камнями. А у отца вид и вовсе жуткий – глаза пылают пожарче печных углей, и голос замогильный:
– По закону, первый – голова, он раньше других на белый свет пришел. Вот ты, Корсак, кому из сыновей хозяйство свое доверишь?
– Старшему, – буркнул огромный детина с переломанным носом, словно бы в насмешку прозванный в память о мелкой и злобной степной лисице.
– А почему?
Мужик замялся, опустил глаза, отозвался нехотя:
– Потому как умнее, ведь дольше других живет, стало быть, лучше понимает, что к чему.
– Вот, – прошептал отец Добри. – Так и Вадим…
– Так Рюрик повзрослее Вадима будет, – осторожно заметил другой. – Стало быть…
Вяч махнул ручищей, огромная ладонь с грохотом обрушилась на столешницу. От звучного удара встрепенулись все, а Добря задрожал, как заячий хвост.