Искатель. 1978. Выпуск №3

Я сама не понимаю, почему согласилась так сразу и так легко — должно быть, все-таки боялась ожидавшего меня одиночества. Полюбить друг друга мы еще не успели, ну просто потянуло двух одиноких к какой-то человеческой близости, и не следовало бы, конечно, торопиться с женитьбой, но уж очень хотелось мне домашнего уюта и мужской заботливости.
Она задумывается, и губы ее кривятся не радостью, а горечью недобрых воспоминаний.
— Так и была наказана старая баба за то, что непростительно даже девчонке: месяц курортной канители — и нате, пожалуйста, законный брак. Михаил Федорович Ягодкин и Елена Ивановна Линькова — хорошо, что фамилию свою сохранила, дура, не пришлось после развода паспорт менять — обитают в двухкомнатой квартире в маленьком каменном особнячке в Марьиной роще. Соседей своих он мгновенно переселил в мою прежнюю комнату, а я очутилась под крылышком мужа, который постепенно стал раскрываться. И открылось моим глазам нутро человека-приобретателя, мещанское до самых бездонных глубин нутро. Два холодильника у нас доверху были забиты продовольственным дефицитом, зернистая икра и финская колбаса со стола не снимались, домашний бар блистал этикетками импортных вин. Мало, скажете? Так прибавьте еще и библиотеку с уникальными книгами, которые почти никогда и не раскрывали. Сначала мне казалось, что он просто болен «вещизмом», думала его, как говорится, перевоспитать, ну вылечить, что ли. Но через полгода уже поняла, что дурака сваляла: не я его вылечила, а он меня опоганил. Мне все чаще и чаще виделось, что именно с таких, как он, Маяковский «Клопа» писал, и Ягодкин, как и Присыпкин, тяготился своей фамилией. Уж как ему хотелось быть не Ягодкиным, а, скажем, Малиновским или Вишневским. Так не могу, говорит, дело не позволяет. А какое у него дело — фальшивые зубы вставлять? И все развлечения, кроме телевизора, отменил сразу, всех моих друзей разогнал, а своих принимал, когда меня дома не было.
Вот уже и друзья появились. Когда, кто, откуда?
— После замужества, когда мы еще раз на курорте побывали и уже заперлись у себя в Марьиной роще, как в скиту, пришли двое. Первый — когда мужа не было, днем, а я дома оставалась, приболела немного. Вошел затрепанный какой-то, в сальном пиджаке и нестираной рубахе без галстука. Опухший, отекший, лысоватый, небритый. «Муж, — спрашивает, — дома?» Я говорю: «Скоро придет». — «Ну а я подожду, дорогуша, сколько хошь подожду, потому что, кроме него, мне идти некуда. Однополчанин он мой, дружок-фронтовичок. А ты, — говорит, — водочки мне сообрази, закуски не надо. Я без водочки не могу, с утра во рту капли не было». Посетитель меня не удивил, мало ли какие однополчане у него были, но повел себя муж при виде его странновато. Сначала даже не узнал как будто и спросил, мол, чем обязан. А бродяга ему: хи-хи да ха-ха, вспомнил, милок, дружка старого. Ушли они на кухню, долго сидели, а потом дружок-фронтовичок смылся, со мной не попрощавшись. «Что это за личность?» — спрашиваю у мужа. «Так, — говорит, — человечек из прошлого, черт бы его побрал. Даже фамилию забыл, только кличку и помню: Хлюст. Не знаю, откуда он к нам попал, вместе из-под Минска драпали, ну а теперь вроде в беде: жалко. С блатными опять связался, влип, милиция по пятам идет. Вот я и решил посодействовать. Денег дал на дорогу, записку написал знакомому директору завода в Тюмени: пусть поможет бывшему фронтовику устроиться по-человечески. А там, глядишь, и судимость снимут за давностью». Вот и вся история с дружком-фронтовичком. Ну а потом, этак через год с лишним, когда мы фактически разошлись и вот-вот должны были разъехаться, еще с одним гостем столкнулась. Уже не фронтовичок в грязной рубахе, а джентльмен в клетчатом пиджаке, блондин лет тридцати пяти. Познакомил нас Ягодкин, представил мне как профессора стоматологии из Риги. Помнится, Лимманисом его назвал. Я так подробно об этом рассказываю лишь потому, что Ягодкина после его визита словно подменили. Как будто Лимманис этот убедил его, что жить сычом глупо. Ну и выходит, что послушался его мой благоверный. Да только знакомых себе начал заводить — ужас! Появились какие-то пьяные девки, не то манекенщицы, не то продавщицы — одна, помнится, торговала у нас в молочном киоске напротив. Да и привечал-то он их не для себя, а для новых дружков своих, из которых одни возникали и пропадали, другие задерживались дольше, бражничая по вторникам и четвергам, когда у него были выходные дни в поликлинике. Приходили и люди интеллигентные на вид, и просто подонки, которые у винных прилавков на троих соображают. А неизменно присутствовали в компании двое. Один из них, грузин московского розлива по имени Жора, а фамилии не знаю. Был он молод, этак лет тридцати, в сыновья Ягодкину годился. Второй тоже ходил под Ягодкиным, но больше помалкивал да поглядывал, кто это мимо открытой двери на кухню идет. Звали его — тоже без фамилии — Филей. Впрочем, Ягодкин как-то проболтался о нем, сказал кому-то по телефону: свяжись, мол, с нашим механиком Филькой Родионовым, он тебе машину в какой хошь цвет покрасит. Я сказала как-то Ягодкину, вскользь сказала, между прочим: зачем, мол, тебе этот подонок? А Ягодкин засмеялся и говорит: это для тебя он подонок, моя бывшая женушка, а на станции техобслуживания он бог Саваоф, поневоле поклонишься. Кстати, «Волга» у него была в прекрасном состоянии. Может, в том как раз Филькина заслуга. Не вмешивалась я и в его страсть к маркам: все его закулисные и недомашние знакомства как раз и связаны с марками. Он и до этого ими вовсю интересовался, а тут даже о своей библиофилии забыл, только на марки переключился. Он часами торчал в обществе филателистов на улице Горького или в марочном магазине на Ленинском проспекте, с кем-то перезванивался, и все о марках. Любовница у него появилась: я как-то видела ее в машине с Филей за рулем, должно быть, по поручению Ягодкина ее домой или на работу отвозил. Ну а вы сами понимаете, как я к этому относилась: пусть хоть десяток заводит. Вот так и прошла моя жизнь с Ягодкиным. Больше и рассказывать нечего. Выложилась, как говорится. Все. Точка…
Возвращаемся домой.
Жирмундский за рулем что-то насвистывает, улыбается. А я молчу. Столько узнал, что не разложишь в мыслях, как пасьянс на столе. А вдруг сойдется?
— А ведь я знаю, о чем думаешь, товарищ полковник, — замечает многозначительно Жирмундский.
— О том же, о чем и ты.
— Я свое уже додумал. Я моложе, и у меня быстрее реакция. А ты сейчас комплектуешь вопросы, вытекающие из рассказа Линьковой.
— Кстати, зла она на Ягодкина, по-бабьи зла, хотя и притворяется равнодушной.
— Ее понять нетрудно: наш Ягодкин — личность явно не веселая. Но рассказ-то ее, если из него личные обиды вычесть, любопытен. И без вопросов не обойдешься. Почему солгал Ягодкин? Сказал, что не знает адреса своей бывшей жены. Боится он ее, что ли? Кто был этот латыш и почему он оставил Ягодкина с непростым решением «начать жизнь по новому»? Он ненавидел свою фамилию, но изменить ее не решался: дело якобы мешало. О каком деле говорил он? О своей специальности? Но не все ли равно, какую фамилию носит дантист, даже весьма в Москве популярный? Кто был дружок-фронтовичок, угнанный им за тысячи верст от Москвы? И где сейчас этот дружок-фронтовичок? С кем был связан Ягодкин в своем марочном собирательстве? Какую роль в его окружении играли пресловутые Жора и Филя?
— А ведь из этих вопросов может сложиться версия, — заключает Жирмундский. — Только для кого? Для нас или для уголовного розыска?
  
7
 
И версия действительно складывается, правда, на одних предположениях основанная, ни одним фактом не подтвержденная.
И вот я на очередном приеме у начальства, готовый к защите своей версии.
— Упрям, — улыбается генерал. — Только уж больно ты лаконичен, братец. Раскручивай свою версию. Начинай с азов.
Рассказываю.
— Исповедь заблудившейся и оттого обозленной женщины, — резюмирует он.
— И у вас не возникло никаких вопросов?