Искусство проклинать (СИ)

— Почему мы враги, Тина? Я никак не могу этого понять…. Не понимаю, за что можно ненавидеть того, кто тебя любит. Ведь я тебя люблю. И всегда любил….
Я завизжала и бросила в него стакан с тумбочки. Прямо в гладкий загорелый лоб, поперёк которого разошлась кожа, заливая кровью серые глаза с пушистыми девчоночьими ресницами.
Больше я его не видела, никогда….
Я поднимаю глаза на Дана. Похож он на Зотова? Волосы и глаза ярче, лицо более строгого рисунка. И что-то общее, неуловимое, всё же есть. Ну, мальчик, ну загадка века!
Он ловит мой взгляд, сдержанно улыбается.
— Устали, Тина?
Устала, красавец ты мой, устала. На сто лет вперёд устала! И не хочу этого скрывать, как ты. Усталость приличнее любопытства. Или, что ты там ещё вызываешь: нездоровый интерес и праздную зависть. Тоску….
— Да, есть такой грех. Целый день в хлопотах, пора бы и отдохнуть. Фить — фирю.
Мы отвезли Маринку домой, и сдали на руки папе с мамой. Дан им, конечно, сразу понравился, и Нина Сергеевна стала приглашать нас к чаю. Я начала отнекиваться, ссылаясь на усталость после рабочего дня, Дан меня поддержал. Назад ехали медленно, подчиняясь общему ритму автопотока. С неба посыпалась мокрая снежная гадость, залепляющая стёкла. Вереница машин впереди гудела, мигала фарами, передвигаясь рывками от перекрёстка к перекрёстку.
— Ещё не втянулись….. - я закурила, приоткрыв форточку. А вы хорошо ведёте. Спокойно, без лишней траты нервов.
— Нервы остались на войне — чуть улыбнувшись, ответил он: Туда им и дорога, старым да истрёпанным! А новые, пока подрастают, с Божьей помощью.
— Вы что, верующий? Потому и в бой с крестом ходили? Не очень подходящая вещь для битв, надо заметить. Слишком дорогая для того, чтобы случайно потерять.
— Это наследственный крест, такие не теряются. Я его не снимаю.
Я повернулась и взглянула более внимательно. Он говорил серьезно, без обмана, и мне поверилось, что он, в самом деле, верующий, а крест у него наследственный, всегда носимый, и вообще — с парнем всё в порядке, — не в порядке что- то со мной.
— Никогда не снимаете?
— Обычно никогда….
— Откуда он? В самом деле, наследственный?
— Передаётся в семье из поколения в поколение. Теперь, вот, у меня. Он меня спас. Отклонил осколок.
— Ранение было тяжёлое? — я тут же мысленно отругала себя за такой вопрос. Даже не за то, что он был, возможно, бестактным, а скорее за то, что он был слишком личным, сближающим нас как собеседников. Если он заметил и мою оплошность, и следующую за ней заминку, то и виду не подал. Продолжал так же спокойно и ровно.
— Безнадёжное. Никому даже в голову не пришло, что я могу выжить. Меня и прооперировали — то, откровенно говоря, для очистки совести. Выдалась у хирурга свободная минутка, он меня и залатал, в условиях, неблагоприятных для такой сложной операции. И ждать было нельзя, и не ждать — страшно, как он потом сказал. А я, вдруг, взял, да и выжил.
— Значит, чьими — то молитвами.
— Бабкиными…. Она меня и отмолила, и заранее подготовила. Пришила мне душу.
— Как это «пришила душу»? Нитками, что — ли? Интересное выражение «пришила душу»….
Мы переговариваемся неторопливо, расслабленно, и этот тон удачно сочетается с моим настроением. Я действительно слишком вымотана и его приглушённый хрипловатый голос, лишённый рисовки и драматических оттенков, действует на меня умиротворяющее. Я начинаю «оттаивать». Путь не кажется длинным, а общение — натянутым. Я уже много лет не чувствовала себя так спокойно с почти незнакомым человеком. Мне тепло и, кажется, даже уютно.
Странно, что поначалу он меня так раздражал. Или, нет, не раздражал, — настораживал. Обычный разговор, без всяких взглядов, намёков, загадок и сомнений….
— Молитвами, заговорами. В травах купала, чудила надо мной…. - он усмехается, качает головой, не отрывая взгляда от дороги. — И не разберёшь сразу, колдунья или поповна.
— А она поповна? — новый поворот разговора и мне кажется необычным и немного забавным. — Что, правда, поповна?
— Да…. - он медлит, но всё же скашивает на меня взгляд — Она поповна. И попова внучка, и попова мать. Правда, она теперь одна осталась…
— Вот как! Значит, Вы — сын священника…. А почему же в армию пошли?
— Родителей я почти не помню. Я — поздний ребёнок, моей матери было за сорок, когда она меня родила. Вымолила…. Отец умер пять лет спустя после неё. А дядька был военным. Вот мы с двоюродным братом по его стопам и пошли.
— А теперь у вас кроме бабушки никого не осталось?
— Она мне двоюродная бабка, вообще-то, сестра моей бабушки. Я остался один, она осталась одна. В нашей семье всегда было мало детей. Говорят же, — у попа одна жена….
— Так что, у вас вся семья — священники?
— Ну, вся не вся, а хоть один, да бывал в каждом поколении. Говорят, со времён крещёния Руси.
Это было уже интересно. Мои родители нечасто говорили в моём присутствии о своих семейных традициях, да и я в детском возрасте не слишком прислушивалась к подобным разговорам, но кое — что, всё же, запомнила: и мама, и отец, относились к этому вопросу с уважением и трепетом. Вспоминать обо всём прошедшем сейчас не казалось мучительным. Всё — таки, он как — то особенно действует на людей, этот парень. Не рано ли я так размякла? Может быть, он гипнотизёр? Смешно и нелепо, пожалуй. На кой чёрт кому — то меня гипнотизировать! Я потихоньку улыбаюсь своим мыслям в полутьме салона и снова смотрю на Дана.
— А этот крест, он ваша семейная реликвия? И ваше прекрасное поведение — это плод христианского воспитания?
У меня достаточно богатый набор голосовых оттенков и он, конечно, услышал иронию, а
может и улыбку, в моем вопросе, но комментировать причины своего «прекрасного поведения» не стал. Видимо, поведение, и в самом деле, было отменным. Ответил подкупающе просто, только чуть — чуть торжественнее обычного.
— Да, этот крест — реликвия. По преданию, его привезла в Россию жена русского священника, дальняя родственница византийской царицы.
— Это что же, я нахожусь в машине наследственно-царственной особы? Ничего себе! — вопреки моим ожиданиям, моя реплика не прозвучала насмешливо.
— Да какая там царственная… — он усмехнулся и повернул ко мне лицо, которое осветило угловым фонарём на перекрёстке. И по выражению этого нереально красивого в полусумраке вечерних огней лица, я поняла, что ему неловко говорить со мной о своих семейных делах, но зачем — то надо об этом говорить. Меня пробрало холодом нового подозрения, и я снова внутренне ощетинилась. Ну чего, боже ты мой, ему от меня надо! Что у меня такое есть, чего не хватает этому парню?
Наверное, при желании, можно найти у меня какие-нибудь материальные ценности. Но их немного. Возможно, я сама того не подозревая, впуталась в какое-то опасное дело. Но это можно выяснить и без моего участия, — возможностей навалом. Чего же ему надо? Ясно, что он не врёт, и всё, что он говорит — правда, но зачем ему я, при всей этой правде? Он что, собирается ввести меня в лоно родной православной церкви? И для этого столько церемоний, антимоний и реверансов! Бред какой — то!
— Тогда, во времена крещения Руси, в Византии брали на трон любую подходящую красотку, хоть нищенку — продолжает Дан. — У латинян той поры были вполне передовые взгляды.
— Ну да, читала…. Про Феодору. Может быть, другие были поскромнее.
— И другие были не лучше. Я этим вопросом отдельно интересовался, в юном возрасте. Власть развращает, и редко кто удерживался от соблазнов.
— И что, расстроились? В вашей семье тоже были… Феодоры? — я сдерживаюсь, чтобы не добавить что — нибудь поехиднее, и голос у меня вполне невинный.
— Всякие бывали…. Только их вообще было мало.
— Было мало кого? Феодор, или женщин такого типа?
— И женщин, и Феодор, и вообще, — детей — теперь и он улыбается, я слышу это по голосу.
— Почему?
— Не знаю. Ни в одной семье не было детей более двух, а девочки, насколько мне известно, рождались через два поколения на третье.