Ожерелье от Булгари
Дорис Дюбуа, повернувшись к Грейс, довольно громко прошипела: – Стерва!
– Ладно тебе, – шикнул Барли. – Давайте не будем устраивать сцен. Неужели мы все не можем, наконец, успокоиться и остаться друзьями?
– Ты шутишь? – спросила Дорис Дюбуа.
– Ты спятил? – спросила Грейс Макнаб.
Тут подоспела леди Джулиет с маникюрными ножницами в руке и укоризненно сказала:
– Бедняжка Грейс лишь хотела помочь!
И на глазах у всего зала и телевизионной команды, которая только что подошла, чтобы заснять сюжет для программы «Жизнь Лондона», она срезала ярлык с платья разъяренной Дорис и попыталась обратить все в шутку:
– Шестьсот фунтов! Это может пригодиться нашему фонду как вещь, принадлежавшая Дорис Дюбуа.
– Раздеваться на публике она не будет, – заявил Барли, – но в принципе я не возражаю. Продавайте!
И Дорис Дюбуа отправилась наверх, шипя и дымясь, чтобы переодеться в джинсы и футболку, а платье выставили на аукцион. С одной стороны, она была довольна: так поступали многие звезды Голливуда, и она полагала, что ее славу люди оценят по достоинству. Но ей вовсе не хотелось расставаться с платьем, к которому так подходило ее ожерелье от Булгари. Не понравилось ей и то, как Барли встал на защиту своей бывшей жены. Но больше всего ей не понравилось, как леди Джулиет выкрутила ей руки, пусть и в интересах маленьких детей, чьи нужды надо уважать, во всяком случае, на публике. Не то чтобы Дорис любила детей. Ничуточки. Но здесь было слишком много свидетелей, чтобы можно было спорить с леди Джулиет. Но она еще отомстит.
Глава 11
Приобретя картину, я решительно не знала, что с ней делать. Я выписала на нее чек, заполнила корешок и была очень горда собой. На протяжении многих лет я предоставляла делать это Барли. Картина была выше меня и в два раза шире. Позолоченная рама оказалась такой тяжелой, что я никак не могла не то что сунуть ее под мышку, а даже приподнять.
На полотне леди Джулиет улыбалась, ожерелье от Булгари сверкало рубиновым светом, и картина казалась чудесной, как чудотворная византийская икона. Деньги пойдут в фонд помощи детям, а я стала обладательницей самой сути, души леди Джулиет, умело отображенной на холсте трудолюбивым художником. Уолтер Уэллс также отлично передал фактуру ткани и мерцающую глубину драгоценных камней. Я была рада, что ему это удалось. Кроме того, я смогла дать достойный отпор Дорис Дюбуа. Смогу продолжить в том же духе. И Барли проявил заботу обо мне. Я чувствовала себя окрыленной.
Вот так Дорис Дюбуа рассталась на благотворительном аукционе со своим новым платьем. Это показали по телевидению, и она, в джинсах и футболке, выглядела откровенно нелепо среди нарядных гостей. Дорис с удовольствием упрятала бы меня за решетку пожизненно, если бы могла. Платье ушло за три тысячи двести пятьдесят фунтов, возрастая в цене на двести пятьдесят фунтов зараз, и милая леди Джулиет была очень признательна, как наверняка были признательны и все маленькие дети. Но Дорис Дюбуа вовсе не была мне признательна. Такие победы – мелкие и дурацкие, но все же это победы. И это еще ничто по сравнению с тем, что будет дальше.
– Могу я вам помочь? – спросил молодой художник, напугав меня. Его глаза были такими блестящими, а взгляд таким пристальным.
Когда-то, припомнила я, многие мужчины смотрели на меня такими глазами. Но через некоторое время после того, как вы выходите замуж, они перестают так на вас смотреть, и вы забываете, как это бывает. Возможно, некоторые женщины, выходя замуж, со временем становятся похожими на своих мужей: женское тело впитывает запахи партнера, а кожа меняет свойства в результате частых физических контактов, принимая и абсорбируя то, что тактично называют физиологическими выделениями. Полагаю, что в нынешние времена безопасного секса это происходит куда реже. Но вот она я, отброшенная назад, семнадцатилетняя Дороти Макнаб, снова появляющаяся на свет. Больше не Грейс Солт. Я спала и проснулась, и обнаружила, что миновало три с лишним десятилетия и красивый молодой мужчина пялится на меня как на объект вожделения.
– Да, конечно, – ответила я. – Я собираюсь отвезти портрет домой, но не знаю, влезет ли он в машину. Да и как я смогу повесить его на стенку, когда доберусь до дома?
– О, отлично войдет, – заверил он. – Мы можем отвезти портрет ко мне домой и повесить на мою стенку.
– Мне кажется, более разумным повесить его у меня, – возразила я, – коли я уж так много за него заплатила. Должна же я извлечь из этого пользу, разве нет?
– Поедемте со мной, – предложил он. – И давайте вместе извлечем из этого пользу. Мы можем повернуть леди Джулиет лицом к стене, можем повесить среди пейзажей, если нам захочется уединения, что, на мой взгляд, будет случаться довольно часто.
И мы отправились к нему домой на его машине, он повесил леди Джулиет на стенку, и я осталась, чтобы извлечь из этого пользу. А я-то полагала, что он гей!
Глава 12
– Плохо, что эта стерва, твоя бывшая жена, заполучила картину, которая по праву принадлежит мне, – сказала Дорис Дюбуа.
Они лежали на розовых атласных простынях – их выбрал Пол, дизайнер, и Дорис не думала, что это был удачный выбор. Секс на атласных простынях неплох в теории, но полное дерьмо на практике. Они холодные, когда ты на них ложишься, но вскоре становятся горячими и влажными. Хуже того, скользкими, напоминая Дорис рыбий жир, которым мать, Марджори Зоак, потчевала ее каждое утро.
– Теперь с этим ничего не поделаешь, дорогой, разве что ты добудешь мне настоящее ожерелье у другой стервы, леди Джулиет.
– Да к чему нам эта картина, – возразил Барли. – Ты же сама сказала, что она не вписывается в интерьер. Моей жене следовало заказать свой собственный портрет, когда я просил ее об этом семь лет назад, в те времена, когда стена была еще стеной, с рейкой для картин.
– Значит, было еще большей глупостью с твоей стороны торговаться за эту картину.
Дорис пребывала в ужасном настроении. Она редко срывалась на Барли. Обычно под горячую руку ей попадалась телевизионная команда и изредка гости ее литературной программы. Как-то раз она довела одну молодую писательницу до слез прямо перед камерой, назвав ее любовный роман кучей полного жалости к себе дерьма. Продажи в результате выросли до небес, на что Дорис и указывала сотням тех, кто писал, звонил и присылал электронные послания протеста. Электронная почта иногда такая обуза – приходит огромное количество писем. Должен же кто-то подливать масла в огонь литературной критики или нет?
– Мне понравился этот молодой художник, – произнесла Дорис, скорее для того, чтобы почувствовать, как напряглось тело лежащего рядом Барли, чем потому, что так было в действительности.
– Наверное, ты на него запала, – ответил задетый за живое Барли. Он почти физически ощутил сердечную боль. Грейс никогда не причиняла ему такой боли. Но это лишь доказывает, что их отношения с Грейс никогда не были такими глубокими. Скорее тесная дружба. Любовь причиняет боль, это всякий знает. Дорис заметила, что Грейс выглядела вполне на свой возраст в этом жутком старом платье, и это было правдой. Он вспомнил ее в том же самом наряде на каком-то довольно важном званом ужине. Что-то связанное с Кармайклом, когда Кармайкл был еще маленьким и обожал смущать присутствующих, спускаясь к семейному ужину в платье. Если бы ему тогда позволяли наказывать Кармайкла, он сумел бы выбить из него эту дурь, но был приглашен психотерапевт, и пришел конец всему. Он не мог простить Грейс того, что она провернула это втихомолку, того, что она на самом деле сделала с его сыном – лишила парня мужественности. Конечно, Дорис он этого сказать не мог: малейшее упоминание о Кармайкле вызывало громы и молнии, чуть ли не большие, чем когда он говорил о Грейс. Она желала, чтобы его жизнь начиналась с того момента, как он встретил ее. Он вспомнил те ужины: Грейс никогда не позволяла пригласить профессионалов и настаивала на том, чтобы готовить самой, и сновала возле нужных и полезных гостей, потная, нервная и озабоченная. Дорис же отлично знала, как вести себя на таких ужинах и как извлечь из них максимум пользы.