Элегантность

– Нет.
Моему изумлению нет предела.
– Что значит «нет»? Это мой свитер! Изволь отдать его!
– Нет. Он портит моральную атмосферу в доме.
Теперь я просто потрясена.
– Ах ты нахальная маленькая стерва! При чем тут моральная атмосфера?! Какое он имеет отношение к моральной атмосфере в доме? – Я угрожающе трясу дверную ручку.
Дверь открывается, но не вся, а только щель. В одних чулках, росточком не выше пяти футов, Риа смотрит на меня, как крошечный злобный эльф.
– Он очень даже имеет отношение к моральной атмосфере в доме, потому что одна персона напрочь отказалась даже от попыток держать себя в руках.
Тут Колин высовывается из своей двери.
– Она права, Луи.
Этого я вынести уже не могу. У меня щиплет глаза, и в горле застрял ком, не дающий дышать.
– Я не собираюсь с вами ничего обсуждать. Просто отдайте мне свитер. Мне сейчас не до шуток.
Риа берет меня за руку.
– Но, дорогая, поверь, такое чрезмерное погружение в собственное горе не способ залатать разбитое сердце. Ты сама себе вредишь.
Я отдергиваю руку.
– Да тебе-то какая разница, что я делаю, если я не шумлю и исправно плачу за квартиру! Тебе-то какое до этого дело?!
– Луиза… – Моя резкость застигла ее врасплох, но я уже не могу остановиться.
– Только не надо! Не надо притворяться, будто тебя волнует то, что происходит со мной! Ты хоть понимаешь… ты хоть заметила, что мой муж даже ни разу не позвонил с тех пор, как я переехала сюда?! Ты понимаешь, что это означает? Хоть представляешь, что это такое?..
– Милая, прости, но…
– Он не хочет, чтобы я вернулась! – ору я ей в лицо, и слезы льются по моим щекам. – Он даже не хочет, чтобы я вернула ему этот гребаный свитер!
Я бегу к своей комнате и хлопаю дверью. Я веду себя как ребенок, устроивший капризную истерику. Раздавленная собственными переживаниями, я окончательно теряю над собой контроль. Я бросаюсь на постель и, колотя по ней кулаками, горько рыдаю в подушку. Я слаба и беспомощна, как маленький ребенок.
И тут внезапно ко мне приходит ощущение некоего дежа-вю, воспоминание из давно забытых времен.
Свитер я краду отнюдь не впервые.
Первый принадлежал моему отцу – старенький мягкий пуловер цвета зеленого мха, всегда висевший на крючке в помещении для стирки рядом с гаражом. Он надевал его, занимаясь разными домашними делами, но когда-то этот свитер знавал и лучшие времена и вместе со своим хозяином посетил бесчисленное количество дружеских вечеринок и встреч в его колледжские годы. Они были добрыми приятелями, и чем больше свитер вынашивался, тем больше отец любил его. Когда моя мать отправила его в отставку, выгнав из платяного шкафа, он сиротливо висел на крючке, преданно дожидаясь своего хозяина, словно старый верный лохматый пес.
Больше всего в отце мне запомнилась его рассеянность. Мыслями он все время где-то витал. Шустрый и энергичный, как ураган, он, по-моему, даже терял вес, когда одевался по утрам. «У меня на сегодня целый список дел, – постоянно заявлял он. – Целый список дел». И с этими словами куда-то убегал. Он нагружал себя героическими, поистине невыполнимыми задачами. «Сегодня до ужина мне надо успеть поменять в доме проводку». (Мой отец не был электриком.) Или: «Я уверен, можно своими силами сделать в доме бассейн». И он опять исчезал. Перед ним всегда стояла необходимость закончить сразу несколько крайне важных работ по дому, и успеть нужно было непременно до наступления темноты. В своем верном и преданном зеленом свитере, согревавшем его, он убегал куда-то уже на рассвете и, как заведенный мотор, носился весь день, растворяясь в делах.
Привлечь к себе внимание отца было не так-то просто, зато, если тебя одолевало отчаяние, можно было стащить его свитер.
Только трудность заключалась в том, что в отчаянии были мы все, так что борьба за свитер была яростной.
Традиционно первый ход был за матерью. Но в ее арсенале имелось и другое, куда более эффективное оружие. Она отточила до совершенства умение привлечь внимание моего отца, так что всем нам оставалось только дивиться. Поскольку отец любил во всем порядок, она заключила, что лучший способ привлечь его внимание – это заболеть. Так появились эти странные изнурительные головные боли, которые возникали в мгновение, не пойми с чего, и могли длиться сколько угодно, от двадцати минут до двух недель – в зависимости от необходимости. Это был гениальный ход. Уж если отцу непременно нужно на что-то отвлекаться, так пусть он отвлекается на нее. В конечном счете, она потихоньку завладела «авторскими правами» на все виды недугов в нашей семье. Мои брат с сестрой время от времени пытались подражать ей, но это была слабая имитация, что-то вроде дани гению мастера, но разве можно преуспеть в состязании с тем, кто не боится ради достижения цели даже умереть?
Однако, несмотря на свою эффективность, этот метод тоже был не вечным. К тому времени, когда мне исполнилось семнадцать, мать была уже сыта по горло ролью вечного инвалида. Очевидно, ей пришло в голову, что она заслуживает большего в жизни, и это злило ее. Злило настолько, что она вообще перестала разговаривать с отцом. Тот период мне запомнился как год молчания.
Тяжелая атмосфера в доме усугублялась еще и тем, что оба они отказывались признать сам факт размолвки.
– Мам, а почему вы с папой не разговариваете?
– Мы разговариваем. Просто нам нечего друг другу сказать.
Его голос обитал на частоте, которую она перестала ловить. Гнев и злость сгущались в нашем доме, как грозовая туча, напряжение росло с каждым днем. Отец продолжал заниматься благоустройством, возможно, даже энергичнее, так как теперь не приходилось отвлекаться на разговоры, но мать встречала любое его начинание, любое доброе дело с неизменным равнодушием сфинкса. Мы все были в ужасе, когда поняли, как легко потерять ее любовь. Доселе и без того невидимый, человек исчез окончательно. Как раз примерно в то время мы с отцом стали друзьями. По утрам он вез меня в школу, и в машине, единственном месте, где мы могли по-настоящему уединиться, слушал мои бесконечные записи Дэвида Боуи и расспрашивал меня об учебе. Когда я взялась за Диккенса, он купил себе один из его романов и тоже прочел. Примерно тогда я и начала надевать его зеленый свитер, висевший на крючке за дверью.
Однажды я пришла в нем из школы, и мать застукала меня.
– Больше не смей надевать его, – предупредила она. Моя мать умела высказаться так, чтобы ее поняли.
Отбросив назад волосы, я с вызовом подняла на нее густо накрашенные глаза.
– Это почему?
Мать ничего не ответила, но это молчание было красноречивее слов.
– Мам, но тебе-то какое дело? – недоумевала я. – Сама же ты не собираешься его носить.
Она только посмотрела на меня и сказала:
– Просто не надевай – и все.
На следующий день я снова надела свитер.
Так продолжалось несколько недель. Мать предупредила меня, но я проигнорировала ее слова. А отца, как всегда, не было видно.
Скандал случился в день моего семнадцатилетия, когда я вернулась из школы вместе с отцом и своей лучшей подругой. Мать стояла на кухне, держа в руках торт, который, видимо, только что купила по дороге с работы, и буквально изменилась в лице, когда я вошла. Я держала отца за руку, смеялась, и… на мне был его свитер. Оттолкнув отца в сторону, мать схватила меня за локоть, ногтями впиваясь в кожу, и потащила в коридор.
– Он принадлежит не тебе! – буквально шипела она от злости, которую не в силах была контролировать. – Тебе понятно? Он принадлежит не тебе! – Она сверлила меня пронзительным странным взглядом, потом наконец отпустила мою руку.
С тех пор я не дотрагивалась до свитера. Он вернулся на свой крючок в помещении для стирки и провисел там, одинокий и заброшенный, несколько месяцев.
Потом, в один весенний день, я увидела его на матери, когда они с отцом мыли нашу машину. Отец сосредоточенно пылесосил салон, а мать выплескивала ведро с черной грязной водой. Для любого человека со стороны они выглядели обычной супружеской парой, занимающейся обыденными воскресными домашними делами, но я-то видела другую картину.