Пять часов с Марио

 
IV
 
Если же будет у тебя нищий кто-либо из братьев твоих, в одном из жилищ твоих, на земле твоей, которую Господь, Бог твой, дает тебе, то не ожесточи сердца твоего и не сожми рукитвоей перед нищим братом твоим, по открой ему руку твою и дай ему взаймы, смотря по его нужде, в чем он нуждается. [11] Представь себе, Марио: перед тем, как мы стали женихом и невестой, Транси говорила мне – прямо уши прожужжала, – что твой отец отдавал деньги в рост; ну, я-то, конечно, в этих делах ничего не смыслю, но ведь так же дают деньги и банки, и это вполне законно. И когда я познакомилась с твоим отцом, он произвел на меня неплохое впечатление, клянусь тебе, – по правде говоря, я ожидала худшего, – и потом он был несчастным человеком, не вполне нормальным, может быть, это из-за Эльвиро и Хосе Марии – как знать? Помнишь: «Это я не пустил его на работу. Выходить вчера на улицу было безумием», – и так все время, а твоя мать так спокойно: «Молчи! Слышишь, Эльвиро? Молчи!», – ну, а он все свое, заладил, как сорока, прямо невыносимо. Вскоре пришел ты, а следом за тобой – Гауденсио Мораль; на него смотреть было страшно, весь оборванный и все такое – он только что пришел через горы от красных – помнишь? И это он рассказал про Эльвиро; уж и вечерок был, ничего не скажешь! – беда за бедой, а я подумала: «Что сделает Марио, когда увидит меня?» – Я ведь еще строила какие-то иллюзии, дуреха этакая, и все попусту: ты вошел и даже не взглянул на меня, только сказал матери: «Так было угодно богу; это как стихийное бедствие; у нас случилось несчастье, и ты должна найти в себе мужество», – хорошенький способ утешать! – а я, видя все это, забилась в уголок, холодно мне стало, вот как. Жду, жду, наконец ты повернулся ко мне, и я подумала: «Вот сейчас…» – да, да, как бы не так! – «Привет», – вот и все, и всегда ты так, – ведь такого сухого и черствого человека, как ты, дорогой, просто поискать. Я, конечно, вовсе не хотела, чтобы ты поцеловал меня – этого я не позволила бы ни тебе, ни кому другому, – так что это бы еще ничего, но ты мог бы проявить побольше чувства, да, да, и я даже думала – зачем скрывать правду? – «Вот сейчас он возьмет меня за руки и сожмет их. Ведь случилось ужасное несчастье», – ну да, да, как же: «Привет», – и все тут. То же самое было, когда кончилась война, – сперва ты подолгу смотрел на меня в кино, так что я даже удивлялась: «Что у меня – рисунки на лице?» – но в один прекрасный день ты надел очки; если бы я увидела это раньше, у нас с тобой ничего бы и не было. И в парке по утрам та же песня; уж не спорь со мной, вечно одно и то же: «любовь моя» и «дорогая», – прямо как испорченная пластинка, пошлятина такая, ничего более оригинального тебе в голову не пришло, дружок ты мой милый! – стихов-то ты писал много, а для невесты ничего новенького не нашел, так что временами я говорила себе – даю тебе слово – «Я ему не нравлюсь, ни капельки не нравлюсь», – и, конечно, страшно волновалась. Очень мы отличались от «стариков», скажу я тебе! Габриэль и Эваристо были, правда, не так уж и стары – это я просто для сравнения говорю, – но нахалы они были изрядные; в тот вечер, когда они привели нас в мастерскую – туда, на чердак, – я прямо в себя прийти не могла, сердце – тук-тук-тук, а Транси – такая спокойная, ты себе и представить не можешь, кто бы мог подумать – выпила две рюмки пиперминта и как ни в чем не бывало, а потом, когда они стали показывать нам картины с голыми женщинами, она давай комментировать: «Прекрасная композиция», «Великолепное освещение» – вот бесстыдница! – ну а я, по правде говоря, и рта раскрыть не могла – до того неприлично все это мне казалось. А когда они поставили на пол все эти картины с голыми женщинами – самое большее, если на ком из них было ожерелье или гвоздика в волосах, – так я прямо не знала, куда глаза девать, представь себе; а Габриэль вдруг положил свою волосатую ручищу мне на колено: «Ну, а ты что скажешь, детка?» – я прямо так и застыла на месте, честное слово, ду. ч не могла перевести; как говорится – ни охнуть, ни вздохнуть, даже пальцем шевельнуть не могла, а Габриэль: «Еще рюмочку?» – вот оно как, а Эваристо тем временем обнял Транси за плечи и спрашивает, не хочет ли, дескать, она ему позировать для портрета, а Транси хоть бы что: «Как эта девушка с гвоздикой в волосах?» – а Эваристо – уж дальше и ехать некуда – «Вот-вот», – говорит, а Транси прямо помирает со смеху: «Но чуть-чуть прикрыться-то можно?» – а Эваристо тоже давай смеяться: «А зачем, детка? Это ведь искусство, неужели ты не понимаешь?» А Габриэль не убирает руку, и все тут, а я злилась, потому что чувствовала, что краснею – представляешь себе? – а когда он сказал, глядя на мою грудь самым наглым образом: «Ее надо лепить», – гнусный бесстыдник, я думала, что лопну, так я и сказала Транси на лестнице: «Ни за что не буду больше встречаться с этими стариками, клянусь тебе; они никого не пропустят». Но Транси была в восторге, в восхищении, прямо как пьяная: «У Эваристо талант, и к тому же он очень симпатичный», – вот идиотка! – ведь Эваристо нравилась я, это за версту было видно, и каждый раз, как они останавливали нас на улице и говорили: «Вот теперь вы настоящие невесты, а прошлым летом были совсем девчушки», – он смотрел на меня, а вовсе не на Транси, да так нагло, что ты и представить себе не можешь. Пусть теперь она думает, что хочет, мне все равно, ведь в конце концов это были два старика; подумай только – ведь их возраст не призывали до конца войны, до февраля тридцать девятого, и до тех пор они находили себе тепленькие местечки во всяких военных учреждениях, а фронта и не нюхали, и я на них и смотреть больше не хотела, честное слово, ну а потом, когда мы стали женихом и невестой, Транси все время проводила с ними, и я думаю, что она уже тогда втюрилась – представь себе, – и вот однажды вечером она влетела к нам как сумасшедшая: «Эваристо рисует мой портрет», – а я в ужасе: «Голой?» – а она: «Нет, милочка, в легком платье, хотя он предпочел бы без всего, – он говорит, что у меня красивая фигура». Транси всегда была немного такая… нельзя сказать – бесстыжая; не знаю, как бы это выразиться – импульсивная, что ли; я помню, что всякий раз, как я была больна, она целовала меня в губы, да так крепко, прямо как мужчина, просто странно: «Менчу, у тебя лихорадка», – говорила она, но по-хорошему, а вы, мужчины, всегда все истолкуете в дурную сторону. Пусть это останется между нами, но я скажу тебе, что я была бы рада, если бы ты целовал меня почаще, горе ты мое; конечно, когда мы поженились, это само собой разумеется, но ты еще женихом был холоден со мной, милый; каждый раз, как я видела тебя с газетой на скамейке напротив дома, как ни в чем не бывало, – это было еще летом, перед тем, как я сказала тебе: «Да», – я думала, что ты куда более пылкий, дорогой мой. Но в один прекрасный день я сказала тебе: «Да», – и все было кончено, перст судьбы, как я говорю. Конечно, еще оставалось то, что было в кино, когда ты все время смотрел на меня, а я думала: «Что у меня – рисунки на лице?» – но вдруг ты стал носить очки – вот уж было разочарование! – и смотреть-то на тебя не хотелось. Думаю, что в этом отношении ты был похож на Эльвиро, я всегда это говорила, ведь я при всем желании не могу представить себе, как он проделывает все это с Энкарной, – он выглядел таким непривлекательным, таким тощим, что, казалось, от ветра валится, да к тому же такой сутулый, близорукий… Как мужчина твой брат Эльвиро, по правде говоря, немногого стоил, куда меньше, чем Хосе Мария – какое же сравнение! – ведь в этом смысле Хосе Мария был хоть куда, лучший из вас троих, а если считать и вашу сестру, так из четверых, уж не спорь со мной, Чаро, бедняжка, отнюдь не лакомый кусочек, это всякому ясно – зачем нам обманывать друг друга? – а все из-за своей небрежности, так и знай, – ведь Чаро у тебя всегда права; бюстгальтер на ней сидит кое-как, а из икр хоть бифштексы делай, а ведь сейчас эстетическая хирургия чудеса творит – посмотри на Бене и на других. А самое ужасное – это ее голос, тонкий-тонкий, и говорит она всегда так, как будто вокруг нее глухонемые, а сегодня было и того хуже – хрипела, как мужчина… Твоя сестра не очень-то привлекательна, Марио, скажем прямо, а кроме того, она такая же скупердяйка, как твой отец; другие недостатки еще можно простить, но скупости я не выношу, она меня из себя выводит, даю тебе слово. Конечно, Хосе Мария был совсем не то, что вы, он был лучше вас всех, мне смешно вспоминать, как я бегала от него всякий раз, как встречалась с ним на улице; я ведь заметила его на почте, вот как – девичьи дела, скажешь ты, – и смотрела, как он там упаковывает, а Транси говорила: «Ну и мужчина! У него такой взгляд – закачаешься». И она была права, Марио, вот верь – не верь, я и сама не знаю: то ли дело было в его движениях, то ли в глазах, то ли в манере сжимать губы, – но только твой брат, не будучи, что называется, красавцем, производил большое впечатление на женщин, не знаю, как это тебе объяснить; и я иногда думаю, что быть того не может, чтобы Эдьвиро, Хосе Мария и ты были сыновьями одних родителей; и лукавый же был он тип! – в нем было что-то особенное, чего у вас с Эльвиро никогда не было; не знаю, что именно, – как будто ресницы смягчали что взгляд, и он ласкал, не прикасаясь к тебе, я так понимаю. Конечно, у Хосе Марии были красивые глаза, и – пойми меня – не такие уж ясные, но желтоватый ободок зрачка придавал им кошачье выражение, и Транси говорила – подумай, я помню это так, как если бы это было вчера, а ведь тому уже двадцать пять лет – «Они пронизывают, как рентгеновские лучи», – и это была правда, потому что всякий раз, глядя на меня, он заставлял меня краснеть – какова власть! – и так было до того дня, когда он внезапно сказал мне: «Малышка! Это ты – та девушка, которая нравится моему брату Марио?» – а я и рта раскрыть не могла, выскочила, как полоумная, и бежала, не останавливаясь, до самой площади, так что Транси закричала мне вслед: «Ты что, с ума сошла?» – а я не понимала, что делаю, совсем одурела; это, конечно, не то, что Габриэль и Эваристо, – это другой коленкор, и стоило Хосе Марии посмотреть на меня, как я теряла голову. С тех пор каждый раз, как я встречала его на улице, я бросалась бежать и пряталась в подъезд, а он ни о чем и не догадывался, а не то это плохо бы кончилось, а Транси – противная какая! – пришла ко мне однажды вечером и говорит: «Знаешь, что я думаю? Что тебе нравится Хосе Мария, а не Марио», – видишь, какая чушь. Все это, конечно, очень сложно, и, может быть, как мужчина он был более привлекателен, но ты – совсем другое дело, не знаю, как тебе это объяснить, мужчина ты был незавидный, сам знаешь, но было в тебе что-то такое – сама не знаю что, – чему тоже нельзя было противиться", а эта грубиянка Транси: «Слушай, гони ты его, не видишь разве, что он похож на пугало?» – совсем ты был не такой уж страшный, просто ей нравились мужчины типа Габриэля и Эваристо; или этот самый Пако – он был весельчак, всегда любил пошутить, и вот уж смеху было, когда он путал слова! – а вот хотела бы я, чтобы ты посмотрел на пего теперь, – совсем другой человек. Я с Пако только время проводила, вот и все, с ним было весело, я этого не отрицаю, но семья у него была так себе, не из лучших, ты понимаешь, что я хочу сказать: стоит чуть копнуть, из них так и прет хамство. Я, конечно, не то что из другого геста, но каждый принадлежит своему кругу, и права была мама: она с самого раннего детства – подумай только! – говорила нам на молитве: «Выйти замуж за двоюродного брата или за человека из низшего круга – значит стать несчастной на всю жизнь», – я ведь не создана для домашнего хозяйства, так и знай, а ты был отнюдь не маркиз, из среднего класса и даже еще хуже, если хочешь, но люди вы были образованные и могли сделать себе карьеру, и все же мама была очень недовольна, хоть и была еще напугана историей Хулии с Галли Константино, и это вполне понятно, потому что история Хулии гремела по всему городу – страшный был скандал! – а ведь мама была из очень приличной семьи из Сантандера и сделала прекрасную партию. Мама была настоящая сеньора, Марио, ты ведь ее знал, а уж прежде – что тут говорить! – я была бы счастлива, если бы ты побывал на ее вечерах до войны, – какие приемы, какие туалеты, каков был весь ее облик! – ты ведь ничего подобного не видел; и надо было посмотреть, как она умирала, я так и сказала папе: «Она умерла, пак засыпают актрисы в кино», – точь-в-точь, представь себе – ни резкого жеста, ни хрипа, подумай только, ведь все хрипят, а она – нет, я тебе истинную правду говорю, и я очень боялась, когда ей пришлось познакомиться с твоими родителями, но все обошлось – «Они, кажется, люди порядочные», – тут я вздохнула с облегчением и воспользовалась случаем, чтобы сказать ем про твоего отца, Марио, что он ростовщик, и все такое, и тебя это не должно смущать: я думаю, что между матерью и дочерью секретов быть не должно, а между нами с мамой – тем более; ну, она чуть сморщила носик – ее характерная гримаска, Марио, получавшаяся у нее очень изящно: «Ростовщик?» – но тут же, мгновенно, взяла себя в руки: «Этот мальчик – уже готовый профессор, ты будешь с ним счастлива, детка», – так и сказала, Марио, и я чуть с ума не сошла, ну да это и понятно. Ты всегда относился к маме с предубеждением, не возражай, ты был неблагодарным, ведь она всегда была на твоей стороне, и папа тоже, если хочешь знать, ведь папу интересовали только политические взгляды твоей семьи, и я это прекрасно понимаю, – уж и гнездо у вас было при ближайшем рассмотрении! Довольно и того, что твой отец был ростовщик, да еще история с Хосе Марией – какой ужас я тогда пережила! – будем называть вещи своими именами, так что, когда появился Гауденсио с известием об Эльвиро, я почти обрадовалась, представь себе, то есть, конечно, не обрадовалась, нет, это глупости, но уверяю тебя, что я успокоилась, я ведь была сыта по горло; мне сказали на улице: «Твоего деверя убили, он был красный», – это меня, понимаешь ли, уколоть хотели, – а я так спокойно: «А старшего расстреляли в Мадриде на Куэста де лас Пердисес – всего на два дня раньше, подумайте, какой кошмар». И все были потрясены, Марио, клянусь тебе, так что я была почти рада, даю тебе честное слово.