Болгарка

 
I
В послеобеденную пору 20 мая 1876 года, в день, когда чета Ботева была разбита в горах у вершины Вол, недалеко от Врацы, и сам Ботев пал, сраженный пулей черкеса из карательного отряда свирепого головореза Джамбалаза, на левом берегу реки Искыр против села Лютиброд, стояла кучка крестьянок. Они ждали очереди, чтобы переправиться на другой берег. Большинство из них плохо разбиралось в происходящем, а кое-кому ни до чего не было дела. Шнырявшие по селам второй день кряду турецкие карательные отряды, прибывшие из-под Врацы, не трогали их, они как и раньше ходили на работу в поле. Правда, возле переправы толпились одни только женщины, мужчины не отваживались покидать село, Хотя место кровавых столкновений между четой и ее преследователями находилось довольно далеко от Лютиброда, тревожная молва докатилась и сюда, заставив мужское население быть начеку. В этот самый день несколько турецких солдат заявилось в село выслеживать подозрительных лиц; возле переправы тоже обосновались солдаты, которые наблюдали за тем, кого перевозит с берега на берег лодка. Сейчас она находилась у того берега, и крестьянки с нетерпением ждали ее возвращения. Наконец лодка подошла. Лодочник — житель Лютиброда, что работал по найму от села, — уперся веслом в речное дно и, причалив посудину к берегу, крикнул крестьянкам:
— Ну-ка, прыгай, да поживее!
В это время со стороны Челопека прискакали два конных жандарма. Торопливо спешившись, они растолкали женщин, приготовившихся прыгать и лодку. Один из жандармов, старый толстый турок, замахнулся на крестьянок плетью и закричал:
— Назад, гяурские свиньи! Пошли прочь!
Женщины расступились, отошли чуть подальше и приготовились ждать.
— Убирайтесь! — заорал на них другой жандарм, огрев первую попавшуюся плетью. Крестьянки с причитаниями кинулись врассыпную.
Лодочник между тем ввел в лодку лошадей. За ними вошли и жандармы; толстый, повернувшись к лодочнику, сердито приказал:
— Чтоб ни одной собаки здесь я не видел. Пошли прочь! — закричал он на женщин, и те понуро побрели в сторону поля.
— Погоди, ага, будь милостив!
Жандармы оглянулись.
Кричала какая-то женщина, чуть не бегом спускавшаяся к реке по дороге, что вела из Челопека.
— Чего тебе? — спросил толстый турок по-болгарски.
Женщине было лет шестьдесят; эта высокая, костлявая крестьянка больше смахивала на мужика. На руках она держала закутанного в дерюжку ребенка.
— Позволь сесть в лодку, ага! Дай тебе бог здоровья, тебе и твоим детям!
— Это ты, Илийца? Эй ты, злосчастная гяурка!
Он узнал старуху: она пекла ему баницу в Челопеке.
— Она самая, Хасан-ага. Позволь сесть ради дитятка.
— Куда ты тащишь этого червяка?
— Внучком он мне приходится, Хасан-ага. Мать померла, а он захворал… Мне бы надобно в монастырь…
— Чего ты там не видала?
— Пойду помолюсь за его здоровье, ага, — промолвила крестьянка с мучительной тревогой в глазах.
Хасан-ага и его товарищ уселись поудобнее. Лодочник взялся за весла.
— Ради бога, ага, сделай доброе дело. У тебя ведь тоже дети есть, я и за тебя помолюсь…
Толстый турок, немного подумав, презрительно бросил:
— Ладно, полезай, ослица!
Старуха проворно забралась в лодку и села рядом с лодочником. Он оттолкнулся от берега, и лодка поплыла по мутной реке, вздувшейся после проливных дождей; тронутая мелкой рябью речная гладь серебрилась в лучах предзакатного солнца, которое, пробившись сквозь пелену облаков, садилось за гряду гор.
 
II
Бедная женщина и впрямь торопилась в монастырь. На руках у нее лежал полуживой двухлетний внучек, сирота, хворавший уже целых две недели. Ребенок медленно угасал, ему делалось все хуже; не помогли ни снадобья знахарок, ни заговоры, ни лекарь, к которому она его носила во Врацу. Сельский священник читал над ним молитвы — не помогло и это. Осталась последняя надежда — на пресвятую богородицу. «Надобно в монастырь его снести, пускай почитают молитвы за здравие!» — в один голос твердили соседки.
В этот день после обеда Илийца глянула на ребенка и обмерла: он лежал, будто неживой. Скорее, скорее! Поди, пресвятая богородица сжалится, поможет… Времена были тревожные, смутные, но Илийца решила податься в Черепишский монастырь Пресвятой Богородицы. Когда она спускалась через дубовый лес к Искыру, из-за деревьев вдруг вышел парень в странной одежде с галунами на груди, в руках — ружье, сам исхудалый, бледный, краше в гроб кладут.
— Бабушка, дай хлеба! Помираю с голоду! — сказал он, перегородив старухе дорогу.
«Видно, из тех, кого ищут! — сразу догадалась Илийца и испуганно шепнула про себя: — Господи, помилуй!»
Пошарив рукой в мешке, она вспомнила, что забыла взять в дорогу хлеба. Найдя на дне несколько сухих корок, отдала их парню.
— Бабушка, в этом селе можно укрыться?
Укрыться в Челопеке? Боже упаси! Там теперь такое творится, чего доброго кто выдаст туркам. А тут еще эта одежда.
— Нет, сынок, нельзя! — молвила она, ласково глядя в его изможденное лицо, выражавшее крайнее отчаяние.
Немного подумав, она сказала:
— Ты, сынок, пока спрячься в лесу, как бы кто не увидал тебя. А ночью жди меня на этом самом месте. Я приду. Принесу хлеба и одежду другую… В этой негоже… Как же, небось, христиане мы.
Измученное лицо парня озарилось надеждой.
— Я буду ждать тебя, бабушка! Иди, спасибо тебе!
Илийца смотрела, как он уходит в лес, припадая на одну ногу. Глаза ее наполнились слезами. Спохватившись, она бегом стала спускаться к берегу. «Сделать доброе дело… Сердешный! Может, бог смилостивится, не даст помереть внучку! Пресвятая богородица, помоги мне только добраться до монастыря. Боже милосердный, защити его, болгарин ведь он, жизни своей не пожалел ради нашей христианской веры!»
Илийца решила, что все расскажет старому игумену, человеку добросердечному, истому болгарину, попросит у него хлеба и одежду крестьянскую, а как только отец игумен сотворит молитву над болящим, она сразу же тронется в путь, чтобы до света свидеться с беглецом.
И она заторопилась с утроенной силой, исполненная желания спасти, коли на то божья воля, две жизни.
 
III
Ночь уже окутала черным покровом Черепишский монастырь. Ущелье Искыра, придавленное темным небом, настороженно молчало; река шумела внизу монотонно и глухо, теряясь за поворотом среди высоких крутых утесов. Напротив сплошной стеной чернели скалы. Они стояли, мрачные и хмурые, с невидимыми во тьме черными провалами пещер и одинокими каменными обелисками вершин, на которых гнездятся горные орлы. Монастырь — глухой, безлюдный, был погружен в сон.
Вдруг раздался громкий стук в ворота.
Залаяли собаки. Стук повторился. Еще раз и еще.
На стук вышел работник, потом из кельи показался монах без рясы и камилавки.
— Иван, кто там стучит? — спросил монах с тревогой в голосе, остановившись возле перил, на которых чернела развешанная монашеская одежда.
Стук не прекращался.
— Может, кто из тех? Как же быть?! Я не пущу! А тут еще отца игумена нету… как на грех… Погоди открывать, сперва спроси, кто там!
— Кто там? — громко спросил работник и прислушался. — Вроде баба кричит, — сказал он.
— Какая еще баба в такую пору?.. Это либо «те», либо турки… Турки скорее всего… Чего доброго, перережут нас этой ночью… Небось, ищут тех… Никого у нас нет, я и близко никого не подпущу… Господи, помилуй!..
Из-за ворот донесся женский голос.
— Баба кричит, — повторил работник.
— Кто там?
— Это я, Иван. Илийца из Челопека. Отвори! Слышишь? Буду век за тебя бога молить. Отопри!
— Ты одна? — спросил Иван.