Загорка

Да Кырджи-Осман томится
и заснуть не хочет,
в голове от страшной мысли
кровь гудит, клокочет.
Ночью нет ему покоя,
он уснуть не в силах
кровь как будто распалилась,
загудела в жилах.
Много женщин пышногрудых,
девушек прекрасных
обесчестил он насильно
в ласках сладострастных.
Страсть свирепая затмила
разум злого турка:
рядом с ним за тонкой стенкой
юная гяурка!
Куздо спит, а коль услышит,
будет как незрячий, —
честь гяура не дороже
крови злой собачьей!
Встал Осман, в потемках шарит
перед дверцей узкой...
«Пес ты бешеный, свирепый!» —
закричала Руска.
Прямо в грудь ему вонзила
острие кинжала,
перелезла чрез ограду,
в поле побежала.
Вот околица селенья
и тропа по лугу...
Как до рощи добежала —
не понять с испугу.
Тишина, как будто смолкли
в темноте все звуки,
только темною листвою
что-то шепчут буки.
Что-то темное зловеще
движется средь леса, —
может, то за ней погоня,
всадники-черкесы?
Беглецу и ветви ночью
кажутся живыми.
На востоке просияло
небо в светлом дыме.
Все проснулось... Зашумели
листья в темной чаще.
Соловьи в кустах запели
голосистей, слаще.
Ветер утренний прохладный
освежил Балканы.
Звезды исчезают в небе,
в синеве туманной.
Вот леса средь гор проснулись,
гулко зашумели
вековые буки, сосны,
тоненькие ели.
И шумят, шумят деревья,
смутный гул старинный
грусть на сердце навевает,
как напев былинный.
*
Ой, родимые Балканы,
ой, леса и горы,
любо слушать мне о прошлом
ваши разговоры!
В вашем шуме слышу песню
про былое время,
и рассказ о том, как в муках
жило наше племя,
И юнацкие преданья
о борцах свободы,
и о вымершей дружине
Минчо-воеводы
С ним, как соколы, носились
храбрецы лихие
от глубоких вод Дуная
до полей Софии.
Ой, леса, люблю я ваши
вековые буки,
там цари-орлы гнездятся,
прячутся гайдуки.
В их листва и в полдень солнце
скрыто полумраком,
их умом не перечислишь,
не измеришь шагом.
Ой, люблю я ваши песни,
рев буранов буйных
и в безлюдье плеск потоков,
пенных светлоструйных.
Там пьют воду в жаркий полдень
серые олени,
там чабрец так ароматен
и прохладны тени.
Там чудесна и прекрасна
вечная природа;
там так много сохранилось
песен для народа!
*
Вечер длинными тенями
стелется по травам;
Руска, бледная, босая,
бродит по дубравам.
В чащах, топора не знавших,
все бредет устало —
в глушь, где прячутся медведи,
волки да шакалы.
Луч полдневный проникает
сквозь листву украдкой,
гулко эхо отдается
перекличкой краткой.
Закукует ли кукушка,
выпорхнет ли птица, —
Руска вмиг замрет и, спрячась,
слушает, боится.
И опять идет босая
по шипам жестоким,
распустив косу густую
по плечам высоким.
Может днем она казаться
сумасшедшей, жалкой,
ночью ж может показаться
выплывшей русалкой.
Выплыла и тихо ловит
тени в лунном свете...
Вглубь лесов уходит Руска,
никого не встретив.
А куда идет? Не знает.
Где остановиться?
Хоть в какой-нибудь бы угол
спрятаться, забиться;
чтоб никто ее не видел, —
людей не видала,
чтоб ничто о страшном прошлом
не напоминало.
Ночь кровавую забыть бы,
Куздов дом проклятый,
и уйти туда, откуда
больше нет возврата...
Вдруг без сил она упала,
подкосились ноги,
скоро кончатся все муки
все ее тревоги.
В небо глянула, прощаясь
с ясной синевою,
стало жалко расставаться
с жизнью молодою.
Умирать в лесу так страшно
без души единой, —
после смерти стать добычей,
пищею орлиной.
Вдруг дубрава под шагами
ожила, вздыхая,
зашуршали с треском ветви
и листва сухая.
Иль спешит за ней погоня,
злую казнь готовя?
Иль медведь бредет по следу,
лакомый до крови?
Крикнула, собрав все силы,
и не ждет ответа,
простонала: «Помогите!
Ах, мой Ангел, где ты?»
«Здесь я, здесь, моя голубка!» —
звонкий крик раздался,
и с ружьем из темной чащи
Ангел показался.
«Руска!» — «Ангел! Ах, мой милый»
«Пташка, что случилось?
Кровь откуда?» — «Ты не умер!» —
«Как здесь очутилась?»
Подбежали, задрожали
в радости безбрежной,
с поцелуями, слезами
обнимались нежно...
Рассказали, что случилось
с ними в дни разлуки,
Руска — про свое несчастье,
Ангел — про все муки.
Рассказал он про походы
с Ботевым великим,
и про голод и скитанья
по ущельям диким.
Говорят чистосердечно,
ни в чем не таятся,
все глядят в глаза друг другу
и не наглядятся.
С радости они забыли
все былые муки,
а над ними клонят ветви
вековые буки...
Ветер утренний, прохладный
по вершинам мчится,
и встречают солнце песней,
просыпаясь, птицы.
Вдруг из темной чащи леса
кто-то появился.
«Вот так встреча! Гей, юнаки!» —
окрик прокатился.
И старик седой с дубинкой
вышел на поляну.
«Вот так встреча! — закричали. —
Это Лулчо Панов!»
Ангела дед обнимает
с молодою силой:
«Я тебя живым увидел,
будь здоров, мой милый!
Вспомнил я былые годы...
Руска — невредима,
в сердце у нее струится
кровь от деда Димо.
Ты кинжал мой обагрила
кровью агарянской,
подвиг совершив во славу
веры христианской!»
«Лулчо дед, а что ты ищешь
в чаще на вершине?» —
«Здесь мое былое царство,
вот моя дубина!
Красный цвет на ней недаром,