К. Д. Бальмонт

Будем, как Солнце всегда молодое, 
Нежно ласкать огневые цветы. 
Эти строки: 
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым 
Из сочных гроздий венки сплетать — 
стали новым лозунгом. Новое поколение бессознательно воспитало себя на нем, чуть не искалечило себя. Пел Бальмонт в одном из последующих сборников: 
Вновь и вновь струятся строки 
Звучно-сладостных стихов. 
Он упорно утверждал: 
Я не устану быть живым. 
Однако даже среди наиболее близких ему кругов новой поэзии сборники «Будем как солнце» и «Только любовь» остались и через десять лет после их выхода в свет наиболее читаемыми, так сказать, классическими для поэзии Бальмонта. Прекрасны и последующие сборники. Поэт прав, когда уверенно продолжает свое дело, не сомневаясь в себе, веря, что не иссякло богатство его воображения. Многое, что крикливо в сборниках «Будем как солнце» и «Только любовь», несравненно вдумчивее и совершеннее было вновь претворено в позднейшие стихи, но уже утратилась свежесть. 
С историко-литературной точки зрения центральное место занимают в «Будем как солнце» посвященные Горькому стихи «В домах», а в «Только любовь» — «Старые дома». 
В старинном доме есть высокий зал, 
Ночью в нем слышатся тихие шаги, 
В полночь оживает в нем глубина зеркал, 
Из них выходят друзья и враги, — 
рассказывает поэт. Эти стихи принадлежат к «прерывистым строкам» слитно, и своим своеобразным ритмом, и самыми образами, вызывающими тревогу. Так мучительно слышатся вопли «друзей и врагов», «скованных зеркалами»: 
Шорохи, шелесты, шаги… О старый дом, 
Кто в тебя дневной, не полночный свет прольет? 
Кто в тебе тяжелые двери распахнет? 
Кто воскресит пересказанность мечты? 
Кто снимет с нас этот мучительный гнет? 
Мы — только отраженье зеркальной пустоты. 
Сам содрогаясь от созданного им кошмара, Бальмонт отвечает: 
Бойтесь старых домов, 
Бойтесь тайных их чар, — 
Дом тем более жаден, чем он более стар, 
И чем старше душа, тем В ней больше задавленных слов. 
Боязнь старых домов — не предрассудок; это — верное предчувствие: 
кто посмотрится в «мертвую глубь враждебных зеркал», тот «навеки скован зеркалом». Ему уже нет исхода, потому что «привиденьям нет дверей». Неужели надо раскрывать эти символы? Их смысл ведь так ясен для всякого, кто не глух к музыке поэтического иносказания? Этими образами «новый поэт» в канунную пору русского обновления пропел свое собственное: «вперед без страха и сомнения». Припев «Старых домов» восклицает: 
Живите, живите, — мне страшно, — живите скорей! 
Да, тех, кто выпил «мертвый яд» «старых болезней ужасов и дум», проклинает Бальмонт в посвященном Горькому стихотворении «В домах»: 
Я проклял вас, люди. Живите впотьмах, 
Тоскуйте в размеренной чинной боязни! 
Он проклял их за то, что они лишь робко лепечут: «мы люди, не звери», за то, что у них нет и помину того «увлеченья процессом жизни», стремления «ковать жизнь», броситься в самую «гущу жизни», что в те годы так упорно и властно проповедовал Горький. Люди, вдохнувшие «мертвый яд», живут именно так, как описывает поэт прозябание проклятых им жителей старых домов: 
В мучительно-тесных громадах домов 
Живут некрасивые бледные люди, 
Окованы памятью выцветших слов, 
     Забывши о творческом чуде. 
Все скучно в их жизни. Полюбят кого, 
Сейчас же наложат тяжелые цепи. 
«Ну что же, ты счастлив?» — «Да что ж… Ничего». 
     О, да, ничего нет нелепей! 
И чахнут, замкнувшись в гробницах своих. 
А где-то по воздуху носятся птицы. Что птицы! 
Мудрей привидений людских 
     Жуки, пауки и мокрицы. 
Из этой смрадной тины, как Горький своими рассказами о выдуманных им босяках-романтиках, по-своему зачарованный музыкальностью своих стихов позвал и Бальмонт. 
Еще в самом своем первом сборнике Бальмонт спрашивал: 
Зачем Он создал смерть, болезнь, страданье, 
Зачем Он дал нам жгучее желанье — 
Грешить, роптать и проклинать Творца? 
Те единственные ответы, какие давались всемирной мыслью на подобные вопросы, там, на Западе, это было в 70-х и 80-х годах — научный скептицизм Ренана, хладнокровный и твердый, но слепой агностицизм позитивистов и, наконец, умный, разукрашенный философской художественностью пессимизм Шопенгауэра. Ничего больше. Наше чисто русское, по преимуществу народническое томление не связано ни с Ренаном, ни с Шопенгауэром; его целиком не коснулся даже агностицизм позитивистов, потому что и они плохо у нас были усвоены. Но, по существу, как социальное явление, и наша скорбь 70-х и 80-х гг., конечно, была сродни с западной. Оттого, раз речь идет о таком западнике и книгочее, как Бальмонт, когда во второй период его поэтической деятельности, т.е. в промежуток, отделяющий его выступление от «Будем как солнце», он начинает говорить: 
Мир должен быть оправдан весь — 
это «приятие мира» в поэзии Бальмонта надо объяснять победой общеевропейской мудрости. Затеплилась надежда. Кто-то опрокинул и агностицизм позитивистов, и пессимизм Шопенгауэра, и скептицизм Ренана. И этот кто-то еще до самой глубины своих помыслов продумал «неприятие мира» нашего Достоевского и преодолел его, пересилил, сказал именно так, как Бальмонт: 
Мир должен быть оправдан весь. 
Этот кто-то, конечно, Ницше. «Стройте ваши города на Везувии! Отправляйте ваши корабли в неисследованные моря!» — раздалось и раскатом докатилось до самого востока Европы повеление «Веселой науки». Почему, откуда такая перемена? И отчего мог принести с собой оправдание мира этот страшный приказ? В том-то и дело, что он принес не надежду, мечтательную и романтическую, а гордую и бесстрашную уверенность. 
Ницшеанство оправдало и осмыслило страдание, и отсюда явилось оправдание мира. 
К блаженству я пришел стезей мучения, — 
давно уже говорил Бальмонт, став ницшеанцем, и целые полчища страшных образов, целый арсенал орудий пытки бросили читателям его ницшеанские, солнечные, яркие, словно трубным гласом гневного ангела призывавшие к силе, сборники «Будем как солнце» и «Только любовь».