Жил человек
Бухгалтерия расположена в такой же небольшой и так же обставленной, как и директорская, комнате, с топ лишь разницей, что здесь не один письменный стол, а два, впритык составленные, да еще канцелярский, незамысловатого местпромовского изготовления шкаф. Успеваю подумать: отлично оборудованный "неплановый" спортивный зал, стерильная белизна коридора с дорогим пластиком на полу и предельно скромная обстановка служебных кабинетов это уже не случайность, а заведенный порядок, норма...
- К нам гости, Александра Петровна, - объявляет директор и несколько торжественно представляет меня.
Миниатюрная, уже немолодая женщина в желтой трикотажной кофточке вскакивает, словно подкинутая пружиной.
- Господи, а мы вас и ждать перестали! - очень непосредственно восклицает она. - Думали - забыли. Или зазнались.
Случайно вырвавшееся задиристое словцо ее же и повергает в крайнее смущение: открытое скуластенькое лицо стремительно заливается краской, под редкими невидными бровями стыдливо и смешливо, совсем по-девчоночьи, сияют черные - как великолепные агаты, глаза. Прижав маленькие руки к рдеющим щекам, она качает головой, покаянно смеется.
- Ой, да что ж это я, не обижайтесь! Ждали вас, ждали! Ну, как же, думаем, так, - ведь должен приехать!
Мы ведь вас своим считаем. Не к чужому какому обращались. Это, мол, как же - о таком человеке, и не написать? Не может такого быть. А потом уж и стали говорить - не захотел, дескать. Ой, хорошо-то как - спасибо вам ото всех!
Опять происходит какая-то ерунда - без меня меня женят! И тут - дабы ни разу больше не касаться этой темы - вслух подосадую, попеняю на свое ремесло, на свою так называемую свободную профессию, которая оставляет тебя свободным разве что от надежной постоялной зарплаты и при которой ты всегда что-то должен, облзан. Должен выступить на встрече с читателями во время которой одинаково неловко и когда тебя ругают, и когда хвалят; срочно должен написать статью в газету - хотя в это время тебе, к примеру, хочется писать о красногрудых снегирях, что появляются с первым морозцем и неизвестно куда исчезают, когда растает снег; должен куда-то ехать и с кем-то разговаривать, когда, по какимто причинам, охота или надо бы сиднем посидеть в своем закутке и никого не видеть. Не случайно же даже эта скуластенькая, легко смущающаяся женщина в желтой кофте тоже сказала: ведь должен был приехать! Хотя, наверно, - заканчивая свои неожиданные сетования, - если ничего уже ты не должен, ничего не обязан, тогда тоже пиши пропало!..
- Я, Александра Петровна, приехал, прежде всего, извиниться перед вами. За то, что долго не отвечал.
- Ну, что вы, что вы! - она великодушно машет рукой. - Мы ж понимаем: заняты были. Главное - что приехали. Да вы раздевайтесь, пожалуйста, у нас тепло.
Директор оставляет нас одних, пообещав всяческое, необходимое для работы содействие - вплоть до предоставления отдельной комнаты. Мы сидим с Александрой Петровной друг против друга: она - в углу, за своим столом со стопками бумажных папок по краям, чернильницей "непроливашкой" посредине и прародителем нынешних ЭВМ - арифмометром под рукой; я - за вторым, пустым столом, застеленным газетой, у окна, за которым - синева да солнце... Александра Петровна рассказывает об Орлове, пользуясь в основном прилагательными - замечательный, чуткий, принципиальный; у меня эти обкатанные слова никакого представления не вызывают, для нее окп наполнены содержанием, и произносит она их. волпуясь. То изумленно, то горестно взлетят и опадут ее невидные редкие брови; то прильет к щекам кровь, на секунду помолодив открытое скуластенькое лицо, то отхлынет, еще резче обозначив косые складочки по краям пакраптенных губ; то вдруг удивительными черными лучами заиграют, засияют ее доверчивые глаза - такие внезапные превращения происходят разве что с прибрежной морской галькой, что сухо, не привлекая взгляда, шуршит под ногами, пока, накрытая волной, не полыхнет своей первозданной чистотой и блеском, Мелькает догадка: а ведь она любила Орлова. Знаю, какая это услужливая и обманчивая штука схема, и энергично начинаю раскручивать ее. Конечно же, любила - давно, тайно, тщательно скрывая любовь не только от других, но и от себя самой.
И любит до сих пор: в ее небогатой встречами жизни эта потайная любовь была и остается главным духовным событием. Замуж вышла рано, без особой привязанности, за надежного работящего человека, верна ему, родила ему двух-трех детей, в которых души не чает, а это - отдельное, особое. То, что она замужем, ясно по золотому кольцу на правой руке - тонкому, от времени потускневшему.
- Александра Петровна, а семья у Орлова осталась?
- Ну, как же - жена и дочь, Мария Егоровна и Оля. - В голосе Александры Петровны разве что прибывает теплоты, участия. - Уехали недавно на ее родину.
Трудно им тут было. Каждый знает, каждый сочувствует.
Добром ведь тоже нсказнить можно.
Как и следовало ожидать, схема не выдерживает даже простейшего испытания, рассыпается. И тут же - теперь моим вниманием завладевает это узкое, потускневшее колечко - набрасываю новую: очень уж в одно ложатся, складываются наблюдения. Семья Александры Петровны живет скромно, внатяжку, как говорят. Кольцо - вероятно свадебное - единственное украшение, не считая, конечно, овальной, давно вышедшей из моды "звездочки", которой моя родная Пенза щедро утолила когда-то часовой голод послевоенной России. Продолжая рассказывать, Александра Петровна подпирает подбородок рукой - желтая простого трикотажа кофта на локте аккуратно заштопана. На пальто у нее - видел, когда раздевался, - воротник из раскурчавпвшегося побитого каракуля. Малость слукавив, спрашиваю, какой в детдоме штат, потом - какие у работников ставки.
- Очень скромные. Те, кто ставки ищут, к нам не пойдут. - На секунду черные доверчивые глаза Александры Петровны становятся строгими и опять начинают излучать свое удивительное теплое сияние. - Ладно - вам можно, вам, наверно, интересно будет. Зарплата у Сергея Николаевича была - знаете какая? Сто десять рублей. А работал: приходил утром, в начале седьмого - к подъему. Уходил не раньше одиннадцати - после отбоя.
Несправедливо ведь? Нет!
Александра Петровна энергично взмахивает каштановой головой, щеки ее негодующе розовеют.
- Поехала я в облоно с отчетом. Это - года за два до его смерти. Да точно. Отчиталась, и прямиком к заму.
Это что ж, мол, получается? Человек за троих ворочает, с утра до ночи на работе, а получать - как все?
Разве это порядок? А зам, оказывается, тоже считает: непорядок. "У нас, говорит, почти все директора доплату получают, за переработку. Как воспитатели. Вашему, говорит. Сергею Николаевичу в первую очередь надо бы, так вы сами виноваты: забыли, что под лежачий камень вода не течет. Приедете - напишите мне бумагу, прямо с этой зарплаты начислять можете". И что ж вы думаете? - спрашивает Александра Петровна с радостным удивлением, заодно приглашая подивиться и меня, собеседника. - Никаких бумаг Сергей Николаевич писать не разрешил!
Так свои сто десять рублей до конца и получал.
Я ничего не записываю, но знаю, что историю с зарплатой, как и рассказ нынешнего директора о спортзале, запомню: и то и другое сообщают о человеке куда больше, чем всякие общие, даже самые высокие слова. Запомню на всякий случай, по привычке запоминать всякие житейские детали, которые не придумаешь и которые и есть насущный хлеб литератора; и станут они лежать в твоей памятной копилке - до поры до времени, пока для чего-то не понадобятся, как, впрочем, могут остаться и никогда не востребованными...
- А Евгению Александровичу повышенную ставку сразу установили, помолчав, сообщает Александра Петровна. - И правильно, конечно. Говорят, нам тоже скоро прибавят. У нас ведь тут ни премий, ни прогрессивок ничего. А за душевность, за то, что люди сердце тут оставляют, - за это пока надбавок не положено.
В бухгалтерию, тяжело, астматически дыша, входит высокая старуха в темной поверх повязанной шали, в черном, старомодном - салопе, что ли, его называют, и в валенках с галошами.