Шашлык по Никитычу
Что ему можно было ответить на это? Что согласен с каждым его словом, что после пятидесяти годы помчатсяполетят еще быстрее, в чем он вскоре сам убедится, как уже убедился я; что такая уж, видно, выпала нам доля, когда каждый год в нынешнем равен по насыщенности десятилетиям в прошлом? Да знал он все это не хуже меня и вопрошал-то, конечно, не ожидая ответа; как, Вероятно, что у меланхоличности его, обычно ему несвойственной, была какая-то не абстрагированная, а совершенно конкретная, земная причина.
- Не ладится что-то, Иван Петрович? - оставив в покое всякие высокие материи, спросил я.
- То-то и оно! - подтвердил он. - Пять бортовых машин на вывозке урезали. Все телефоны оборвал. Сегодня уж - ладно, завтра бы так не получилось! Вины нет, а спрос с меня.
Подоспел меж тем шашлык, - Никитыч принес первый шампур, торжественно, как шпагу на параде, держа его в вытянутой руке.
- На пробу, мужики! По виду вроде бы ничего.
Разобрали мы его под стопку моментально; круша плотными белыми зубами горячую жирную баранину, Иван Петрович попенял:
- Сколько раз ведь учил: помидорками прокладывать надо. Мягче с ними, нежнее.
Мясо действительно было немного жестковато, и всетаки, по-моему, говорить об этом было необязательно. Никитыч. опробывая, тщательно прожевал кусок - у него-то зубы были хотя и стальные, да не свои, - охотно объяснил:
- Да-к не подвезли их, помидорки. Нешто я забыл!
- Взял бы да сам сходил - по-молодецки. Не за морем.
- И сходил бы, ноги не заемные, - все так же охотно согласился Никитыч. - Да ведь прикинь ты: два километра туда, два обратно - в самый раз бы мясо сейчас и резал. А ты ведь велел к сроку.
- С ними-то и есть понятнее, с помидорами, - продолжал настаивать, бурчать Иван Петрович и пренебрежительно кивнул на миску с огурцами. - Не то что с этиЧаи перестарками...
- Эти у меня - тут, с грядки. Отходят уже, знамо дело, - миролюбиво принял Никитыч упрек, подавая второй шампур.
Председатель был человеком размашистым, решительным, а под настроение и несговорчивым.
- Ну-ка, Слав, скатай на огороды! Отбери там с десяток, которые поспелее.
Кремовый председательский "уазик" резво сорвался с места; стараясь снять какую-то общую неловкость, заминку, Иван Петрович грубовато пошутил:
- Похож, жирком ты тут обрастаешь, Никитыч. На отшибе-то.
Сухие морщинистые скулы Никитыча слабо порозовели.
- На моих жирах рубаха, как на веретене, крутится. - Он помедлил, колеблясь, что ли, и досказал, чуть усмехнувшись: - А на тебе - разве что не трещит.
Действительно, голубая блескучая рубаха плотно облегала налитое, грузноватое тело Ивана Петровича; он добродушно хохотнул:
- Дерзишь, старый? Давно я, понимаешь, втыков тебе не делал! - И, подмигнув мне, - приглашая вместе пошутить, посмеяться, - поддразнил еще: - Ну, чего ж молчишь? Еще, может, что скажешь?
Скулы Никитыча снова слабо окрасились.
- Давай скажу - коли уж сам просишь... Он, - Никитыч пошевелил седыми бровями, кивнул, показал на меня, - он у нас вроде свой. Опять же, срамил ты меня при нем - значит, при нем же и ответить можно. Я не скажу - кто ж тогда другой тебе скажет?
- Ну-ка, ну-ка! - кажется, уже раскаиваясь, по инерции подталкивал Иван Петрович и взялся за бутылку. - Давай-ка еще по одной - для храбрости.
- Не стану. Я и первую-то от уважения только.
Ясные светло-ореховые глаза Никитыча задержались на круглом, улыбчивом и несколько напряженном лице председателя - пытливо, с интересом. - Давно ты, Петрович, в зеркало на себя не глядел?
- Сказанул! - с каким-то облегчением засмеялся Иван Петрович. - Да каждый божий день! Как бреешься, так и любуешься.
- И чего видишь?
- А чего там, кроме образины своей, увидишь?
- Кривое тогда твое зеркало. Петрович. Обличив видишь, а чего надо - не замечаешь. В душу почаще глядеться надо.
- Она у меня и так на виду. Всем открыта. - Иван Петрович подержал граненый стаканчик, махом, одним глотком, опорожнил его. - Стопки и той никогда тайком не выпил. Так что, Никитыч, какая у меня душа была, такая и осталась.
- Нет, Иван Петрович, - не та, не та, - не согласился, пожалел Никитыч. - Ты вон сейчас про втык мне сказал. Прежде-то ты такого слова и не говаривал. И не знал его. А сейчас чуть что не по тебе - втык! Обрыдли нам, людям, твои тыки-втыки, - вот что, Петрович. Распоследнее это дело, когда председатель со своими колхозниками втыками обходится!..
Искоса, украдкой я посмотрел на Ивана Петровича и тут же отвернулся: с красной шеей и горящими ушами, он рывком надвое раскидывал ворот голубой рубахи. Глупее положения, чем у меня, нельзя было и придумать: и уйти нехорошо, и оставаться неловко.
- А ты думаешь, мне...
- Погоди, - перебил Никитыч. - Знаю, что сказать хочешь. А мне, мол, в районе - разве не втыкают?
- Ну?!
- Одно и то же гну-то и получается. И там, выходит, неумные люди есть. Забыли, кто они да зачем поставлены. Они тебе навтыкают, а ты - нам, так, что ли? Куда как умно! Шестой десяток советская власть достаивает.
Людей навоспитывали. А ты с ними втыками хочешь. Это с какой же такой распрекрасной стати, скажи ты мне, должен я перед тобой - жизнь проживши в трепете находиться? В острастке? Ты народу не грозой грозной кажись - ты ему спокойным погожим днем оборачивайся. Чтоб он и работал с радостью, и дышал легко. А то ведь смотри, Петрович, какая чепуховина получается? Ты всем хорошего хочешь. Я тоже - хорошего. Верно? Тогда с чего же твое хорошее тычком должно исходить, а мое, такое же - смирением да покорностью? Не знаешь вот ты, а я знаю, как у нас наперекосяк идет. Ты человеку - при всех - втык, а он тебя - про себя - матом. Контакт, едри ее!.. Не примечал, что к Левшову, к Семен Семеновичу, поохотней ныне идут - чем к тебе-то?
Как при внезапном озарении, фамилия секретаря парткома мгновенно напомнила наш с ним прошлогодний разговор, когда я приезжал в "Победу" писать очерк о доярке. Левшов, человек веселый и азартный, рассказал о пожилой доярке много любопытного и как бы между прочим попросил-посоветовал: "Писать станете - о председателе бы поменьше подчеркивали. Так для всех лучше будет. И для него прежде всего..."
Сдерживая себя, Иван Петрович покрутил головой, с горьким удивлением больше, кажется, обращаясь ко мне, - сказал:
- Мало ли я тут сил, нервов положил, а смотри, как оборачивается?
- Того, что сделал, никто у тебя не отымает, Петрович, - тотчас живо и горячо опротестовал Никитыч. - В этом ты людей не вини: неправда будет. Я про то, что тебе же мешает. И похвалю еще: не пропащий ты, нет!
- Это почему же? - хмуро усмехнулся Иван Петрович.
- Выслушал - не шумел, не гремел. Не взорвался, коротко тебе сказать. И то дело великое. - Никитыч опомнился, взвился с места: - Мужики, а шашлык-то, шашлык! Вон и Славка вертается!
- Спасибо, по горло сыт, - подымаясь, все тем же хмурым смешком отозвался Иван Петрович.
То, что обстановка здесь круто изменилась, Слава, вероятно, понял по одному взгляду председателя, по тому, как тот прямо от стола шагнул к машине, - только что выпрыгнув, Слава снова молча и проворно сел за баранку.
- Это как же, мужики, а? - твердил Никитыч, обескураженно хлопая себя по тощим ляжкам. - Вот ведь, дурак старый, компанию испортил! Мужики, а?
- Ладно, не суетись, - сухо и миролюбиво остановил его Иван Петрович, хлопнув дверкой. - Все равно ехать пора: кончился мой перерыв.
Будто присматриваясь к унизанным плодами яблоням, "уазик" неторопливо пробежал по узкой травянистой колее, выкатился в горячий полевой простор и прибавил скорость.
- Всякие шашлыки едал, - нарушил молчание Иван Петрович, голос его прозвучал и усмешливо и чуть смущенно. - По-карски уважаю. А нынче по новому рецепту попробовал. Шашлык по Никитычу.
Я, позади, тихонько рассмеялся; деликатный Слава, явно помогая чем-то огорченному председателю, деловито осведомился: