Атаульф

Пока Агигульф ноги уносил, годья вслед ему орал:
— Велено было возлюбить ближнего своего!
И крестом угрожающе потрясал.
Годья человек кроткий, но не любит, когда Бога Единого обижают, заповеди Доброго Сына нарушают.
Стал тогда думать Агигульф, как бы ему в бург выбраться, где тоже люди были, грамоте знающие. Пошел тогда на военную хитрость Агигульф. На охоту он отправился и оленя взял. После же хмурость на лицо напустил и сказал Рагнарису, что сон ему был: оленя Теодобаду отвезти надо. Дедушка спрашивал своих богов, так ли это, и боги подтвердили: да, так. Я думаю, боги помогли дяде Агигульфу в его хитрости, потому что дядя Агигульф — их любимец.
И повез Агигульф оленя в бург.
Пока дружинники оленя ели, нашел Агигульф человека, который писать умел и не посчитал, что надпись «Пью кровь» на топорике так уж обижает Бога Единого. Начертал слова эти для дяди Агигульфа; Агигульф в тот же день на рукояти надлежащие знаки вырезал:
DRAGKA BLOTH
И вернулся из бурга с надписью на рукояти.
Эту надпись дядя Агигульф нам с Гизульфом часто показывал. Рассказывал, что вырезывание знаков было великим таинством.
Глубокой ночью, в новолуние, горели кругом костры. В круге костров сидел дядя Агигульф один и вырезал знаки; только звезды свидетелями были; дружина же Теодобадова за пределами круга стояла, от ужаса млея. И даже Теодобад стоял и ликом бледен был.
После жертвы принялся дядя Агигульф приносить кровавые. Теодобад дал дяде Агигульфу десять пленных герулов и десять гепидов, в рабство обращенных, и десять иных рабов. И убил их дядя Агигульф; кровью же их костры те загасили. Топором «Пью-Кровь» убил. После того стал топор этот непобедимым и против герулов, и против гепидов, и против иных врагов.
Много раз помогал «Пью-Кровь» дяде Агигульфу, много раз жизнь его спасал. Рассказывал дядя Агигульф, что однажды, устав от опеки Рагнариса, который, как наседка над цыплятами, над ним, Агигульфом, кудахчет, от скуки изнемогая, решил на север прогуляться.
На севере же, в двадцати днях пути, два племени живут, на диво злобные и свирепые. Между этими племенами поле есть и на поле том, ни на миг не прекращаясь, и днем, и ночью битва кровавая кипит. Племена же те обширны, и воины могучие там не переводятся.
Спросили мы с Гизульфом, какого языка те племена. Дядя Агигульф ответил, что племена эти столь свирепы, что и языка не имеют, а только рычат от ярости, пеной исходя. Но дядя Агигульф уже не раз там был и умеет с ними объясняться, длинные беседы яростным рыком ведя. Ибо словоохотлив тамошний народ, медовухи испив.
Вот дядя Агигульф и поехал к вождю одного из этих племен — медовухи попить и в ратной потехе участие принять.
Семь дней ехал от села на север и еще семь; на восьмой же в местности оказался холмистой, где было много камней и больших валунов. И вдруг обступили дядю Агигульфа со всех сторон великаны, из земли выпрастываясь. Подумал было дядя Агигульф, что погибель его пришла.
Стали великаны валунами громадными кидаться. Много было великанов, а он, дядя Агигульф, один. Валуны справа, слева, сзади, спереди так и свистят. От ударов земля содрогается. Великаны ревут — куда тем свирепым вождям, к которым дядя Агигульф в гости ехал! Вдесятеро громче ревут.
Конь под ним начал дрожать, на задние ноги приседая, и чувствовал дядя Агигульф: вот-вот понесет конь.
Тут-то и пригодился метательный топорик. Метнул его дядя Агигульф и прямо промеж глаз угодил самому большому, страшному великану — он у прочих великанов за военного вождя был. Пал тот замертво и не шевелился более.
Остальные же великаны устрашились и под землю попрятались. Вырвал свой топорик дядя Агигульф из головы мертвого великана и дальше поехал.
Без помех до места добрался, медовухи испил, новостями обменялся, от рычания охрипнув, в ратной потехе поучаствовал, стену трупов вокруг себя нагромоздя, и назад себе домой поехал.
Как проезжал через край тех великанов, ни один из них и не пикнул. Под землей от него, дяди Агигульфа, хоронились. От убиенного великана-вождя только костяк остался — стервятники растащили. Стервятники там не в пример нашим громадные.
Дядя Агигульф, бывало, как пива выпьет, так зовет нас с братом Гизульфом и драться стравливает. Кто победит, тому позволяет топорик «Пью-Кровь» в дерево кинуть. Гизульф всегда меня побивает. Но когда-нибудь и я его побью.
А топорик кидать Гизульф не умеет.
Сейчас такого топорика у нас в селе уже не сделать, потому что Визимар от чумы умер.
СТАРАЯ КУЗНИЦА
До чумы в нашем селе был кузнец. Кузница и сейчас стоит, кузнец же умер. Я помню нашего кузнеца, хотя был совсем мал, когда кузнец жил. Я боялся его, потому что ликом черен он был, а глаза, волосы, борода были у него белые. Волосом, помню, буен был, шею имел бычью, ручищи огромные. Волосы обрезал, не в пример остальным, и ремешок на голове носил — длинными патлами у горна не помашешь. Вмиг займутся.
Я потом только узнал, что кузнец тоже готом был, как и мы, и верить не хотел, все думал, что он из тех подземных великанов, о которых дядя Агигульф любит рассказывать.
Помню, как к нам в дом он заходил и с Рагнарисом о чем-то беседовал. Точно гудело что-то в доме.
Звали кузнеца Визимар. Родом он из того села был, что по ту сторону бурга, если от нас глядеть. В том селе много родни нашей матери Гизелы, но кузнец нам не родич.
Кузница не в селе стоит, а поодаль, вверх по реке. Дедушка Рагнарис говорит, что кузнецы всегда поодаль от села селятся и ничто им не страшно, ибо они близко знаются с Вотаном. И поверье есть, что если кузнеца убить, то это навлечет проклятие на весь род — разгневается Вотан. А Вотан долго гневается, порой дети внуками сменятся, а он все сердит и не успокоится, пока весь род не изведет.
От того места, где мы глину для обмазки домов берем, она видна. Точнее, то, что осталось от нее, ибо с тех пор, как Визимар умер, другого кузнеца близ села нет.
Есть кузнец в том селе, откуда дедушка Рагнарис родом, но мы в то село не ходим, а за лемехами, ножами, серпами в бург ездим. В бурге они дороже стоят, потому что кузнецы там лучше и заносчивее, но дедушка Рагнарис говорит: лучше больше отдать, но с поднятой головой ходить, чем ради малого сбережения принижаться. И если сломается что, тоже в бург едем.
В бурге кузнецы хорошие, спору нет, но и Визимар не уступал им. В том селе, откуда дедушка родом, мечи ковать да закаливать не умели. И посейчас не умеют. А вот Визимар умел. Только брался, говорят, неохотно. Мудреное это дело.
В наше село Визимар пришел, когда Алариха, старого военного вождя, уже убили и Теодобад, сын Алариха, военным вождем стал. Визимар там сел, где и в прежние времена кузница стояла. Подновил ее и жить начал. Жил один, к себе никого не брал, ни женщин, ни рабов. Поведения был степенного, а нрава незлого, но необщительного.
В селе его почти и не видели. Только иногда к Хродомеру и дедушке Рагнарису захаживал.
Тарасмунд рассказывал, что только раз в году веселился кузнец — правда, от души, богатырским весельем, — на зимнем празднике, когда солнце на лето поворачивает. Ставили в селе большое чучело зимы из прошлогодней соломы, и кузнец молотом сокрушал это чучело; после же, козлом нарядясь, везде по дворам скакал и Вотана неистово славил.
Обычай этот старейшины наши из прежнего своего села принесли, а у нас прижился.
Потом, когда кузнеца не стало, наш дядя Агигульф стал козлом наряжаться. Любо-дорого смотреть, как дядя Агигульф рядится в козла, потому что он перед тем сажей лицо мажет.
Дедушка Рагнарис всегда ворчит, что с Визимаром оно лучше было, ибо кузнец был настоящий и обычай правильно блюл, с умом скакал, а не как козел.
Хотя бы нынешний праздник вспомнить, когда дядя Агигульф, разгорячась, во двор к годье заскочил, неистово Вотана славя. Годья же смутился и не знал, что делать, ибо обычай был дедовский и обижать все село не хотел. Столбом стоял. И Одвульф стоял рядом. Один только пес дворовый годьи Винитара не стоял и без всякого позора для себя и села нашего дядю Агигульфа со двора изгнал.