Джефферсон
«Что у меня общего с ними? — с горечью вспомнил Джефферсон слова матери. — Она прожила здесь почти всю жизнь и осталась чужой, и я должен пытаться объяснять ей то, что для меня просто, как воздух».
По адвокатской привычке он пытался выстроить свои мысли в яркую защитительную речь, но хмель уже кружил ему голову, и никак не удавалось уловить то главное, что он почувствовал сейчас, — вот это глубокое сердечное сродство и свою связь с разношёрстной толпой, пировавшей под его крышей. Ну да, конечно, их связывали земля, на которой они жили, и одинаковые заботы о том, как примется в этом году табак и пшеница, и не снесёт ли разлившаяся Риванна мельницы, и найдут ли уголь и железную руду на Северном ручье, и не нагрянет ли оспа или лесной пожар или какая другая беда, и какие будут цены на скот, и как уродятся яблоки для бренди, и сколько будут скупщики платить за пушнину, и всё другое, из чего плелась их повседневная жизнь в этом полудиком краю. Но кроме этого, роднило их ещё нечто неуловимое, то, чего ему порой так не хватало в изящном губернаторском дворце, — независимая повадка, вызывающий, насмешливый и уверенный взгляд, отсутствие подобострастия к кому бы то ни было. Словно каждый точно знал, что, богатый ли, бедный ли, он наделён от рождения — хвала Господу! — свободной и бессмертной душой, и так велик этот главный дар, что рядом с ним все различия по знатности, богатству, престижу лишь маловажные довески, и поэтому жалким и ничтожным можно считать только того, кто не видит и не ценит этого главного дара в себе и других.
— Достопочтенный мистер Уокер, досточтимый мистер Джефферсон! — Джон Джут, отложив в сторону гитару и отирая с подбородка олений жир, поднялся с кружкой в руке во весь свой гигантский рост. — Много уже говорилось о том, но дозвольте сказать вам ещё раз. Мы все хорошо знаем вас, знаем, что вы джентльмены учёные и справедливые, потому и выбрали вас заседать от нашего графства в Уильямсберге. И всякому закону и налогу, который вы там решите принять, мы подчинимся без слова. Но те лорды и джентльмены, которые сидят за три тысячи миль отсюда в лондонском парламенте, — их мы не выбирали, мы знать их не знаем и, если они опять решат обложить нас налогом, мы не заплатим им ни пенса. Верно я говорю, ребята?
— Верно!
— В самую точку!
— Складно сказано, Джут!
— Ни пенса они от нас не получат.
— Сладко поёт паренёк.
— Прямо как под гитару.
— Колонии Виргиния — виват!
— Новым депутатам — виват!
— Поместью Шедуэлл — виват!
Разъезжались засветло, чтобы попасть домой до темноты.
Индейцы, с трудом держась на лошадях, заплетающимися языками требовали от хозяина Шедуэлла поклясться, что он приедет к ним в гости не позже весны.
Одноглазый охотник обещал добыть для него таких бобров, каких не подносили и губернатору.
Уокеры отбыли все вместе. Сомлевшая Бетси ехала рядом с мужем, почти повиснув у него на плече, и при виде этой нежной сцены Джефферсон почувствовал, как мысль о собственном одиночестве прорвалась сквозь нестойкий хмель и кольнула душу привычной иглой.
Зима, 1769
«Осенью в Бостон прибыли таможенные чиновники из Великобритании и высадились первые войска. Вернувшись, я видел, что город полон солдат. Всю зиму полк майора Смола устраивал маршировки как раз напротив моего дома. Резкий звук барабана и пронзительный свист флейты будили меня и мою семью каждое утро очень рано, и возмущение, вызываемое ими, лишь отчасти сглаживалось серенадами, которые устраивали в мою честь Сыны свободы по вечерам. Само появление солдат в Бостоне было весьма веским доказательством того, что намерение Великобритании согнуть нас и заставить платить пошлину за ввоз было серьёзным и неизменным: все наши протесты и действия истолковывались превратно, и ничто из сказанного нами не вызывало доверия».
Весна, 1769
«В течение ста пятидесяти лет своего существования Американские колонии пользовались правом облагать налогом своих жителей только с согласия своих законодательных собраний. Если и бывали исключения из этого правила, то весьма незначительные. В войне 1755 года, события которой были ещё у всех на памяти, парламент ни разу не попытался затребовать у колоний людей или денег без их согласия. Вклад колоний в благосостояние империи осуществлялся за счёт того, что они подчинялись законам, предоставлявшим Великобритании монопольные права на торговлю с ними. К этому времени британский экспорт в Америку оценивался в 6 миллионов фунтов стерлингов, то есть около трети всей её внешней торговли».
Апрель, 1769
«Поскольку становится всё очевиднее, что наши сиятельные владыки в Великобритании не успокоятся, пока окончательно не лишат Америку её вольностей, нам необходимо что-то предпринять для того, чтобы отвести удар и отстоять свободу, унаследованную от наших предков. Вопрос лишь в том, каким путём можно вернее достичь желаемого. Я глубоко убеждён, что ни один человек не поколеблется поднять оружие для защиты столь бесценного дара, без которого всё в жизни, как доброе так и дурное, теряет смысл. И всё же, позвольте мне заметить, оружие должно быть последним, самым крайним средством. Мы испробовали уже обращения к трону, протесты, петиции парламенту и убедились в их бесполезности. Остаётся посмотреть, не станет ли правительство внимательнее к нашим правам и привилегиям, когда мы начнём подрезать доходы метрополии от торговли с нами».
17 МАЯ, 1769. УИЛЬЯМСБЕРГ, ВИРГИНИЯ
Ошалелый жук влетел в распахнутое окно, стукнулся о стекло и, упав на подоконник, беспомощно замахал в воздухе лапками. Джефферсон протянул ему палец, он уцепился, влез на ладонь и замер, подставляя солнцу зелёную с металлическим отливом спинку.
Голос оратора глухо доносился из глубины палаты.
Как всегда во время утренних заседаний, все кресла были заняты, и даже на диванах, стоявших вдоль стен, депутаты сидели так тесно, что некоторым доставалось не больше нескольких дюймов сиденья — далеко недостаточная поверхность для осанистых задов. Слушали внимательно, но порой казалось, что за словами говорившего пытались расслышать и что-то другое — какие-то звуки, доносившиеся со стороны лестницы и сверху, где размещались комнаты губернаторского совета. Патрик Генри сидел неподалёку от спикера и, сдвинув на лоб очки, откровенно поглядывал на потолок. Нога закинута на ногу, руки в карманах серого жилета, губа оттопырена — вид у него был самый вызывающий.
Джефферсон попытался вспомнить, носил ли Генри очки уже тогда, когда он впервые увидел его вот в этой же зале четыре года назад. Вестибюль в тот день был забит публикой, явившейся хоть краем уха послушать жаркие дебаты о первой попытке обложения колоний, о гербовом сборе. Красноречие Генри обычно вгоняло слушателей в такой транс, что, оглушённые, они потом с трудом могли пересказать смысл его речи. Но то, что он посмел выкрикнуть тогда, врезалось в память, как врезаются лишь слова, грозящие виселицей говорящему. «Цезарь был остановлен Брутом, Карл Первый — Кромвелем, и Георг Третий…» С разных сторон полетели выкрики: «Измена! Измена!» Генри пришёл в себя и, выдержав паузу, закончил: «И Георг Третий, наш государь, да продлит Всевышний его дни, сумеет извлечь урок из этих печальных примеров».
Поднялся невероятный шум, но в конце концов дело было сделано — резолюция, осуждающая гербовый сбор, прошла большинством в один голос. Джефферсон слышал, как Пейтон Рэндольф, выходя из палаты, пробормотал, отдуваясь: «Мой Бог, за один голос я бы отдал сейчас сотню гиней».