Метаполитика

Все люди хотят одного и того же – расширения своего я-могу, и нет двух характеров, абсолютно сходных между собой. Феномен такого поразительного разнообразия кроется в том, что царства я-могу не могут быть измерены ни в каких метафизических квадратных милях, что сравнивать между собой «ценность отдельных участков» дано лишь самому человеку и здесь-то и открывается дарованная ему свобода выбора – «быть сыном в доме Отца своего или рабом». Редко нам удается расширить царство Нашего я-могу задаром, гораздо чаще приходится жертвовать одним ради другого. Так, деньги, это универсальное я-могу, нужны всем, но один согласится затратить ради них свой труд и время, другой попытается добыть их попрошайничеством, третий – преступлением, четвертый – военным насилием, пятый – спекуляциями. «Я могу сохранить честь, достоинство» для большинства служат теми туманно-расплывчатыми провинциями царства я-могу, которыми можно пожертвовать в первую очередь, за любые материальные блага, за важный пост, за покой и безопасность. Даже я-могу загробного царства – место в раю – один попытается заслужить добродетельной жизнью и искренним покаянием, другой – покупкой индульгенции, вкладом на заупокойные молитвы.
Атлас царства я-могу хранится в нашем сознании, но сознание в значительной мере послушно воле и, подчиняясь ее нажиму, как правило, старается ограждать Нас от впечатлений, чреватых душевной болью. Оно готово изощряться в подделке карт, искусственно отодвигать границы я-могу, допускать на поверхность лишь утешительные картины – вот что ты можешь, вот чем владеешь. Прошлое окутывается туманом беспамятства, будущее – туманом несбыточных надежд, и человек достигает маниловско-обломовского довольства без всякого расширения я-могу. Для тех же, кто не сумел вышколить свой разум до такой степени, есть иная возможность – алкоголь, наркотик. Опьянение нарушает нормальную деятельность сознания, его зависимость от окружающей действительности, от правды, границы я-могу размываются, утрачивают жесткость – все могу, море по колено,- мы познаем недолгое хмельное блаженство.
Но, с другой стороны, то, что память, сознание с картами я-могу всегда при нас, может стать и источником постоянных мучений.
Все наши ошибки, неудачи, унижения и неотомщенные обиды, все открывшиеся нам наши не-могу и одновременно страхи и опасения, ожидания неизвестных бед, надвигающихся из будущего, – мысль о неизбежности: смерти – все это может превратить жизнь человека в сущий ад. А если еще рядом живет кто-то богаче, счастливей, сильней, благороднее, то ко всему добавятся муки зависти – страдания, вызванные сравнением своего я-могу с несравненно более обширным я-могу соседа. Отсюда столь распространенная ненависть к тем, кого считают выше себя, а также к открывателям глаз, к тем, кто пытается облагодетельствовать людей светом истины и не понимает, что покушается на самое дорогое – на огромные пространства пусть призрачных, но утешительно-прекрасных я-могу. И в то же время, лишь представив всю меру опасности жить с открытыми глазами, можем мы по достоинству оценить героизм тех, кто пользуется дарованным ему светочем сознания со спокойным мужеством, кто не опустит взора ни перед какой угрозой и в выборе «ведать или не ведать» не колеблясь выберет «ведать».
Царство я-могу потому представляется каждой – человеческой душе главнейшей драгоценностью, что в нем она видит воплощение, зримую реализацию свободы воли.
Там, где я могу, я свободен.
Где начинается не-могу, там моя свобода кончается.
Сказать «человек жаждет свободы» и сказать «человек жаждет сохранения и расширения я-могу» – значит сказать одно и то же. Говорить, что человек вообще не свободен, потому что его воле поставлены границы там-то, там-то и еще в тысяче мест,- значит заниматься софистикой и словесным трюкачеством. Осознанная необходимость – никакая не свобода, а как раз обнаружение границ, за которыми моя свобода кончается и начинается несвобода, не-могу. Только внутри своего я-могу человек ответствен за свои поступки – хорошие или дурные, ибо только там он свободен.
Строго говоря, с философской точки зрения свобода относится к воле, к вещи в себе, следовательно, свобода каждого из нас бесконечна и не может быть сравниваема по принципу больше-меньше, шире-уже. Но нашей способности представления дано лишь смутно догадываться о безграничности дарованной свободы; зато конкретная реализация ее в мире явлений, в царствах я-могу вполне доступна наблюдению и сравнению. Иными словами, мы можем допустить, что двум нашим современникам – американцу и китайцу – дана изначально одинаковая свобода отличать добро от зла и делать между ними свободный выбор. Но неравенство их я-могу в политическом, экономическом, культурном смысле будет настолько видно каждому с первого взгляда, что обиходная речь удовлетворяется простой формулой: американец, свободен, а китаец – нет.
Существует, правда, умозрительная уловка детерминизма, утверждающая, что свобода воли – иллюзия, что в любом своем поступке человек подчиняется давлению явных или скрытых мотивов. Популярность этой идеи держится не на убедительности ее, а на тех удобствах, которые она обеспечивает своим сторонникам в их отношениях с увертливой совестью. Ибо, если каждый мой поступок не акт моей свободной воли, а результат сложного переплетения врожденных черт, воспитания, окружающих соблазнов, социальных условий и тому подобного, то почему я должен нести за него какую-то нравственную ответственность? Пусть отвечают соблазны, социальные условия, воспитатели – кто угодно, только не я.
Детерминизм лишает смысла всякое этическое суждение о делах людей.
Добрый или дурной, хороший или плохой – слова эти делаются сущей бессмыслицей, если все предопределено. И наоборот, ни в чем наша подсознательная убежденность в свободе воли не проявляется так повседневно, как в суждениях о хорошем и дурном. «Вы слышали об И.? Какой ужасный поступок!» – говорят нам. «Да полно. Может, он не сам его совершил? Может, его вынудили?» – первым делом спрашиваем мы. (То есть – «может, он не был свободен?».) То же самое мы спросим, услышав о добром, хорошем: да сам ли человек совершил его, свободно ли? И чем окажется, что свободнее, безмотивнее, тем больше мы восхитимся добрым поступком, тем глубже возмутимся дурным. Даже те, кто на словах объявляют себя сторонниками предопределенности, кто считает, что господство причинно-следственных отношений распространяется и на поведение людей, на деле не могут отказать себе в удовольствии судить ближнего своего и вовсю пользуются понятиями хороший-дурной, благородный-низкий, ничуть не смущаясь такой непоследовательностью.
Нельзя, конечно, не согласиться с тем, что каждый человек может сильно заблуждаться насчет безмотивности своего поведения и преувеличивать свою свободу. Или с тем, что люди весьма неодинаковы по своей чувствительности к внешнему принуждению, к утрате свободы. Но нам нет нужды проверять, подлинными или поддельными каргами царства я-могу пользуется та или иная индивидуальная воля, вводить какой-то критерий оценки. Там, где человеку удалось убедить себя в свободе своих действий, там и простирается его я-могу; где он начинает сомневаться, проявляет неуверенность, хочет испытать на деле (могу или нет?), там ничейная полоса или спорная территория, из-за которой при случае можно схватиться с пограничным не-могу. И здесь-то, в этой готовности схватиться, затратить силы, время, здоровье, деньги и, может быть, испытать боль поражения, пережить крушение надежд, и обнаруживается разница в поведении людей, гораздо более существенная для нашего исследования.
С какой энергией человек устремляется на расширение своего я-могу – вот важнейшая характеристика его бытия в истории. Ибо только этой энергией создавались города и дороги, потоки золота и товаров переносились за тысячи километров, рушились и созидались троны, слово правды разносилось по всему миру.
Покуда я только «хочу», мера моего хотения остается фактом моей внутренней жизни – потенциальным, непроявленным, неизмеряемым. Но с того момента, когда я начинаю добиваться желаемого, когда мои духовные и физические силы приводятся волей в движение, когда люди и вещи вокруг меня начинают поддаваться моим усилиям,- с этого момента мое хотение реализуется в событие, в факт микроисторический и может быть с известной долей приближения оценено количественно: больше – меньше, сильнее – слабее.