Седьмая жена
Потом лицо женщины начало меняться. Глаза были все так же зажмурены, и дыхание так же отдувало напрягшиеся в улыбке губы, но теперь отрешенность сделала его совсем чужим. Будто утолщался и темнел слой облаков, будто вражья сила заходила незаметно в город со всех сторон. Снова, как и утром, Антон испытал толчок испуга и забытой злости, снова ему на секунду захотелось напрячься и изготовиться к схватке с неведомым и вездесущим врагом. Но в это время третий-лишний доскакал наконец и в последнем прыжке рванул его с такой неожиданной силой, что Антон весь выгнулся и невольно ухватился руками за нависшие над ним спасительные поплавки.
Слабеющий заговорщик еще пытался куда-то бежать – теперь уже без цели, из одного только чувства долга. Но женщине хватило этих нескольких секунд, вражья сила захлестнула ее, унесла в другой мир, и она стала падать навзничь, соскальзывая, дрожа, повторяя без конца одно и то же: «Подарок, подарок, подарок…»
Он не заметил, когда она уснула. Он все лежал и пытался вернуть обратно, сфокусировать свою промелькнувшую воскрешающую злость. Листва отплясывала на шторе. Веснушки на спине женщины шли кругами, как ожерелье. Он осторожно опустил руку в ее сумку, валявшуюся рядом с кроватью. Нащупал и зажал в горсть ключи. Извлек их наружу. Кровать скрипнула, когда он опустил ноги на ковер. Спящая пошевелилась, выпустила изо рта закушенную наволочку. Он дошел до двери босиком, неся кеды в одной руке, ключи – в другой. Он снова оглянулся. Он не был уверен, что она спит. Он не был уверен, что ему нужно делать то, что он делает. Он нажал локтем на ручку двери и пятясь вышел из спальни.
Обулся он уже в машине. Мотор завелся почти бесшумно. Ему показалось, что штора в окне спальни зашевелилась, и он судорожно нажал на газ, забыв включить скорость. Мотор взревел. Нагретый солнцем дом безмятежно плыл в море листвы.
Он осторожно выехал на улицу.
Каждая встречная машина, казалось, замедляла ход и с подозрением косилась на автомобиль миссис Дарси, которым правил неизвестный мужчина.
Телеграфист лишь мельком глянул на его кредитную карточку и водительское удостоверение и отсчитал пятьсот долларов, присланных женой-1. Но в магазине проката хозяйка заметила, что права просрочены, и замотала головой.
Он на какое-то мгновение обрадовался. Он повернулся и пошел к выходу. Он почувствовал, что слезы снова подступают к глазам. Он вернулся к конторке и отсчитал сумму необходимого задатка, потом рядом – отдельно – набросал такую же кучку купюр. По напряженному лицу хозяйки нельзя было понять, подсчитывает ли она в уме деньги или пытается вспомнить номер телефона полицейского участка. Он добавил еще две бумажки. Она смахнула деньги в ящик конторки и принялась заполнять документы.
Ему достался красно-белый французский LeCar. Мальчишка-служащий снял комочек смазки с подбородка, снисходительно принял десятку и сказал, что «никаких проблем, кто же не знает миссис Дарси, отгоним ей машину и ключи?… в щель для писем?… будет сделано».
Выезжая из города, Антон заметил вдали знак, разрешающий скорость сорок пять миль в час, и собрался было нажать на газ, но равнодушный спидометр показал ему, что он уже несется где-то под шестьдесят.
Желтый цветок светофора распустился в листве, пролетая над его головой.
Замелькали щиты, предупреждающие о приближении большой дороги. На юг? На север? Кошмар последнего школьного экзамена по географии начал было выплывать из чуланов памяти, но тут же спасительная стрелка-подсказка со словом «Вашингтон» вынырнула из-за поворота, и он с облегчением повернул руль вправо.
И минут через десять ступня, глаза, руки пообвыкли, вспомнили все нужные движения, сплелись в привычный дорожный союз. И Антон расслабился. И он вытащил из кармана портативный магнитофон. И он начал наговаривать в него очередную передачу. И слова являлись сами собой и нанизывались на смутную мысль, которая давно уже росла, росла в его голове, да все никак не могла распуститься
.
Радиопередача, сочиненная на пути в вашингтон
(Идол жизни)
Однажды на площади перед университетской библиотекой я увидел проповедника. Он был похож на всех прочих проповедников, он так же потрясал Библией и грозил, но говорил он дикие вещи.
– «О город, делающий у себя идолов, чтобы осквернить себя! Идолами, каких ты наделал, ты осквернил себя, и приблизил дни твои, и достиг годины твоей. За это отдам тебя на посмеяние народам, на поругание всем землям…» Слушайте, слушайте слова пророка Иезекииля, вы, новые идолопоклонники. Вы воображаете себя христианами, или иудеями, или мусульманами, или атеистами, но все вы на самом деле поклоняетесь одному и тому же идолу, забыв о Боге. Вы соорудили себе нового кумира и служите ему, как язычники, никогда не слыхавшие ни гласа Божьего, ни пророков.
Имя этого нового кумира – жизнь человеческая.
Жизнь священна, говорите вы, и глаза ваши сияют самодовольством и гордостью. Но посмотрите кругом! Разве не чувствуете вы на себе гнев Божий, разве не видите казни, которые он насылает на вас за эту измену?
Тысячами, десятками тысяч лежат в ваших больницах коматозные полутрупы, подключенные трубками и проводами к хитроумным машинам. Все они – человеческие жертвы, приносимые вами на алтарь нового идола. И чем хитроумнее будут ваши машины, тем больше жертв будет гнить у подножия алтаря.
Ибо жизнь – священна.
Полубезумные младенцы со сросшимися ногами, с вываливающимися глазными яблоками, с жидкой кашей вместо мозга ползают среди ваших детей, волоча за собой прозрачные трубки и провода, хрюкая и воя.
Миллионы стариков обречены на долгие муки, вы растягиваете их агонию на годы, с одной лишь целью – потешить своего ненасытного молоха. Зародыш в утробе для вас священней живой матери, и вы готовы взорвать ее бомбой, если она попытается избавиться от него.
Жизнь священна.
Скоро вы дойдете до того, что гибель сперматозоида будет объявлена уголовно наказуемым деянием. Вы будете собирать сперму мастурбирующих мальчишек и хранить ее в пробирках-курортах веками.
Миллионы молодых, полных сил людей должны трудиться в поте лица своего для поддержания культа, но если кто-то попробует возмутиться, если откажется платить непомерные налоги, идущие на строительство медицинских капищ, его тут же упрячут в тюрьму.
Безмерно богатеют жрецы культа – лекари и сутяги! Это они заставляют вас строить все новые и новые машины для сохранения полутрупов, это они лишают вас права достойно начинать жизнь и достойно уходить из нее. Но вы верите в идола жизни – и подчиняетесь им.
Свою веру вы пытаетесь навязать окрестным народам. Глядя на вас – таких самоуверенных, благочестивых и процветающих, – они верят вам и начинают плодиться безудержно и бесконтрольно. Дети, рожденные от детей, рожденных от детей, рожденных от детей, рожденных от детей, заполняют улицы и трущобы городов. А ваши жрецы и пастыри требуют от вас, чтобы вы кормили эти расплодившиеся народы, составленные наполовину из детей. Вы слушаетесь и в этом, а чужие дети, накормленные вами, в поисках новых игр, уже в двенадцать лет берут в руки автоматы и начинают поливать друг друга пулями.
Вы изумляетесь – «Как можно! убивать? насмерть?!» Вы пугаетесь, шлете им своих миротворцев в касках, чтобы они разнимали озлобленных выкормышей, но вы запрещаете своим посланцам пользоваться оружием. Ведь жизнь священна! Порой вы даже не даете им патронов. И тогда бездумная свора юных дикарей обрушивается на ваших миротворцев и с восторгом рвет их на части.
Как горды, ваши правители, как кичатся они перед всем миром своим богатством и мощью! Но чем же тут гордиться, если любая шайка мелких разбойников может поставить их на колени? Стоит бандитам захватить где-то в далеких землях кого-нибудь из вас – праздношатающихся, ищущих развлечений, – и что делается с вашими правителями? Они лепечут бессмысленные просьбы, взывают к гуманизму разбойников, умоляют пощадить вашу священную жизнь, платят огромные выкупы, ползут к ним чуть ли не на животе. Ибо и они – такие же идолопоклонники жизни, как вы, а других правителей вам не надо.