К саду дальнему

Я пересплю с твоим кобелем,
Потом мы станцуем твист.
Потом будет танго и снова твист,
Потом распахну окно
И брошусь, веселая, камнем вниз
На самое-самое дно.
Очень скучный день. Жить без тебя не могу.
Ну и что? Не можешь -- не живи. Никто не заставляет.
Очень бодрый вечер. Дым коромыслом. Тебя любят. Ты счастлива. Я рад.
У меня опасное настроение. Опасное предчувствие. Опасная штука -- пред-чувствие. Дымит и шкварчит невидимым фитилем.
Ночь. Луна. Погасли звезды.
Вместе так вместе. Будь что будет. Все будет хорошо. Все еще будет. Вырасту – космонавтом стану. Зачат хорошими людьми, рожден в хорошей стране, обучен всему хорошему. Вырасту большой, поцелую ракету, умчу на луну. Там спою свою песню. Там выращу сад. Из ребра создам женщину. Чтобы плоть от плоти.
– - Ты спишь?
Ты спишь! Правильно, переспали -- поспали. В роскошной розовой комнате с мраморными стенами, откуда просто так не выйдешь. Соприкасаясь… сросшись сновидениям.
…Тяжелый лиловый занавес, и ни вздоха, ни чиха в зале: безмолвие, пустые ряды кресел. Этот спектакль не нуждается в афишах, -- понимаю я, -- это закрытый спектакль. Долго не смолкает третий, последний звонок. Медленно движется занавес; взгляду открывается ночь. Звучит серебряный гонг. Зарница вспорола тьму. На поляне, на тропе столкнулись две тени. Пляшет охотник, нож в руке; дикая кошка-жизнь когтистым комом летит навстречу.
(Сон зацепил, вовлек, удавом влез в память, -- обнимает, стискивает, нашептывает. Что сидишь сиднем? присоединяйся! Давным-давно написана пьеса; имя драматурга утеряно; актеры… а кто они, актеры? чьи души примеряют?)
Горная тропа, рыжий рассвет под зеленым небом. Кровь на ступенях храма -- память о ночном происшествии. Рана под левой ключицей глубока и кровоточит, и еще не успела остыть моя сегодняшняя жертва: убитый в схватке зверь. Вверх, к алтарю!
Сияние встает над востоком. В блеске выныривающего солнца рождается видение: висячий сад, плывущий в лазури, там, где нет ничего, -- в вышине, над горой, в облаках. Я успеваю заметить, как пробует лапой небесную твердь дикая кошка, как, замерев, недоверчиво вслушивается она в шелест сада, а затем ослепительная колесница восхода разворачивается в мою сторону, мираж исчезает -- и только тогда я понимаю, что это не мираж.
(Сон, как и жизнь, -- забава богов. Я им не верю и не верю в них: какие боги в нынешнее время? -- Твоя правда! никакие! О времена, о боги! -- вздыхает драматург).
Галка-гадалка, проститутка
Вот я ей все это и рассказала. А то не надо было? Чтоб пацанку без ее ведома подстилкой сделали? Котяра -- он такой. Почешет -- забудет.
Она улыбаться перестала. Жаль, говорит, что у котов рога не растут.
Дошло до меня. Хохочу. На оленя он не похож, -- говорит Диана, -- но мы что-нибудь придумаем, правда?
Я падаю со смеху. Она вздыхает. Погадай мне на завтра, -- просит.
Я ладошку ее в руки взяла -- и смеяться сразу перестала.
А ей и горя мало. Шутит: я тыщу лет простояла бесчувственной, хочется хоть денек-другой пожить по-человечески. Пиши, говорит, телефон Артемчика. Через него на Котяру выйду, да и его самого заодно проверю: шевелится ли еще душа в теле.
Хотела ей крестик дать -- не взяла она крестик.
Артемчик, образованный человек
На следующее утро снова разбудил меня гад-телефон.
– - Вычислил! -- кричит в трубку Паштет. -- Знаешь, кто она?
– - Кто -- она?
– - Твоя вчерашняя?
– - А… нет, не знаю. И не интересуюсь. Бабки взял -- и все дела.
– - Ты телик смотришь?
– - Да ну его. И так дурак…
– - Не, да ты в натуре дурак. Как ты живешь? Откуда че знаешь? Там вчера тетку одну показывали… в музее историй…
– - Ну?
– - Понимаешь, она -- статуя…
Обкурился Пашка. Глюки лоб грызут. С ним бывает.
– - Ага, понимаю. Статуя она. Дальше.
– - Что -- дальше?
– - На хрена мне твоя статуя?
– - Так это ж она! Пропавшая!..
– - Слушай, я еще спал, а тут ты с музеями. Не шурши, дело говори.
– - Один в один она! -- кричит. -- Морда, фигура… Понимаешь, она ожила! Там охранник торчал, сейчас он в дурке сидит, говорит -- сам видел, как эта Артамонша с места тронулась, с пьедестала слезла -- и пошла, пошла…
– - Все, Паштет, больше ни слова! Чаша моя преполнилась. Щас сам тронусь и с пьедестала слезу. Ты о чем, вообще, говоришь? Ты хоть понимаешь, что несешь? Охранник в дурке, Артамонша пошла… У тебя все?
– - Не, -- вспоминает он, -- ее по-другому звали. По-гречески как-то. Артаманда… Артаминда…
– - Артемида? -- догадываюсь. Паштет в восхищении:
– - Вот ты пенек! Всегда все знаешь!
– - Богов надо знать в лицо, -- ухмыляюсь я в трубку. И замолкаю вдруг. Он еще что-то говорит. Я не слушаю. Не до него.
Книга у меня была -- толстая, с иллюстрациями…
Котяра, ночной зверь
– - Ты не спишь? Не спишь… Ты опять? Опять! Ладно, все, убедила. Распишемся мы, конечно, распишемся, где ты только набралась таких слов? Если пожелаешь, вступим в законный брак, да хоть прямо сейчас, он же ничего во мне не изменит, да и в тебе тоже. Кстати, пора тебе узнать: у меня есть жена, ты ее сегодня сто раз видела, так что это будет не завтра и не сразу, это -- возня, хлопоты, скучно, -- я умолкаю, глядя на околдованный луной мир.
…и получаю на голову поток отборнейшего словесного дерьма. Ну же скромница, омут взбаламученный, -- ждал ли я такого? значит, пора и тебе узнать -- оплеуха! еще! рывком за обе ноги, мордой в подушки! -- пора тебе понять аз и буки -- ах ты сука когтистая! руки! больно, говоришь? поделом! волосы пучком в кулак… -- пора умнеть, гордячка! -- притиснуть ее, чтоб не пискнула… впечататься… погоди, щас ты узнаешь!
…пора тебе, Госпожа моя, узнать: я, твой ничтожный раб, и в рабстве своем -- хозяин твой; только я твой владыка; я поставлен над телом твоим и душой, я буду топтать поля твои, Госпожа, пить воды; забыв о себе, искать твой луч, тоскующий храм, серебряный вскрик. Я вхожу в кружева, в огонь, познаю тебя. Не убегай, не бросай, я часть твоя, видишь?
Ты глупая, вздорная. Ты неисправима. Ты не помнишь себя. Ты же богиня!
Ты -- богиня, я -- в тебе. Твои сады. Там, где все однажды и навек. Где небо неделимо. Мы войдем, нагие; выпрямится трава, собьет след. Нас не найдут…
Вот и взглянула ты на меня. И хорошо. Где зверь? Нет зверя. Показалось нам.
Тебя сквозь слезы плохо видно. Тебя зовут фонтаном слез?
Смотрим с отвращением? Отворачиваемся? Все еще пытаемся плакать?
Плачь, королева падших. Смелее, ну! Еще, еще безнадежнее!
Любовь -- что это? это значит -- пересилить отвращение. Любовь -- это когда и отвращение в сладость.
На белой горе, в облаках, в чистоте жила Хозяйка зверей и трав. Была она сильной, справедливой и беспощадной. Следила за порядком в царстве своем и, не задумываясь, карала провинившихся.
Воительница, дарующая и отнимающая жизнь, -- так думали о ней люди. Боялись ее гнева, приносили ей в жертву собственных детей. И принимала она жертвы, поскольку Олимп дал ей право распоряжаться жизнью смертных, вкушающих с ее стола.
Никто не смел даже взглядом посягнуть на богиню. Горы и леса были подвластны ей. Стрелы Охотницы разили как копье самого Громовержца. Ее волшебный Лук был всегда при ней, на виду. Как часть тела. Как сердце, в котором маялась и билась, взлетая и падая, плененная Птица.
Любовь и справедливость? Любовь и беспристрастность? Любовь и беспощадность? Нет, не вяжется одно с другим! -- решили когда-то боги. Едва оперившейся Птице подрезали крылья. Девочка-богиня носила ее, не ощущая неудобств. Пусть себе трепыхается. Жить и без нее интересно, особенно если ты -- богиня.