Причуды освещения
О римском праве у меня правильные понятия. Тетка вкрутую заморочена. Недоумение и тревога на лице. "Он кто, юрист?" -- читается во взгляде.
– - Так держать! Замечательный подход! Единственно правильный метод! -- и бочком, с улыбочкой -- к следующей двери. -- Все будет хорошо! Я вам очень признателен, милая Силиция, -- произношу я ее человеческое имя.
Она гримасничает. Сходство с человеком угасает. Зрачки становятся щелочками, губы внезапно выворачиваются. Манекен сбит с толку. Сбоит автомат. Перегрузка контуров.
С вами так легко и просто, нерукотворная вы наша.
Полканыча я уже проходил. И в прошлый раз проходил, и еще раньше -- зимой. Он, конечно, классом повыше, хоть и ненамного: не какой-то там отглагольно-свистоструйный автомат, а вполне самодостаточный биофоб типа "пшел вон".
Сквозная комнатушка: показушный кабинетик, второй рубеж обороны. Психофильтр для отсева неуравновешенных. Таких как Благоев.
"А за ней исполнитель спит, пуп медный. Дай такому волю, разбуди, он тебя в паркет втопчет. Смотрит, знаешь, как клок шерсти увидел. Смотрит, сон не прерывая, и молчит, грубо так молчит. Раз молчит, другой, а потом я не выдержал. Вошел и с разгону пенделей ему навешал. В ментовке остывал! Там все по-доброму, по-свойски. Били-щадили, понимали, что не вражья морда, а так, проситель обыкновенный. Они ведь и сами этих тугощеких не жалуют".
Дверь за спиной исполнителя открывается в Служебный Коридор. Полканыч -- просто мумия на посту, внушаю я себе. Робот несмазанный. Медный пуп, чугунный зад. Голова -- горелый "пентюх". Разум -- устаревший софт. Да и тот ворованный. В мозгу могучий вентилятор, от которого гул, искрение и вибрация. Да разве он, пень гнилой, устоит против человеческой смекалки?
Я иду на недвижимого чиновника. Вываливаю на его поганый лакированный стол заранее припасенный гостинец. Тихонько сажусь перед ним и как бы из солидарности засыпаю. Даю ему время отреагировать. Роботы -- они тормозные.
Ну, он и реагирует. Адекватно реагирует:
– - Что это? Что это такое, я спрашиваю?
– - Зачем кричать? Я вас слышу. Мотыли это.
– - На… на что мне мотыли, урод?
Я удивляюсь:
– - Вы же просили… помните? Вы обещали мне, я обещал вам. Я принес.
– - Послушайте, как вас там? Вы в своем уме? Забрать немедленно!
Лед тронулся! Проснулся дядек. Я непрерывно извиняюсь -- спутал, что ж теперь, оставьте себе, ну не хотите -- ладно, я назад в коробочку… ах, черт, раздавил, вот чертов черт, прямо на бумажке раздавил, а бумажка-то важная? если важная, дайте мне, я соскребу… ну, тогда перепишу, ладно? нет, я как лучше… что вы, ничего такого важного, мне только спросить… ну как -- о чем? дело-то мое -- как, идет потихоньку? Что значит -- какое дело? Вы что, забыли? Вы обещали!
И тут -- вот память, ни в чем нельзя на нее положиться! -- звонко хлопаю себя по лбу.
– - Да это ж не вы! Это я не вам мотылей принес! Я этому вашему важному -- в лаборатории который…
Полканыч, тихо рыча от ненависти, вызывает охранника.
– - К Заму… -- и кивает на меня: -- глаз с него не спускать!
На выходе оборачиваюсь. Следующий посетитель, румяный и суровый, внимательно глядит на нас. Словно взвешивает шансы.
Я подмигиваю: мочи быка, братан! Шанс ты получил: на несколько минут Полканыч останется без присмотра.
Розовый коридор -- внутренности дракона. Слепящие зеркала, кровавые тени. У закрытых дверей шумят-нерестятся отдельные прорвавшиеся личности. На меня, подконвойного, смотрят с подозрением. Я пожимаю плечами. Нашли, понимаешь, террориста.
Гордо вхожу в лабораторию Зама. Зам -- парень не промах: супермодель, андроид-стоппер общего назначения. Таких только в столице изготовляют, в двух особенных местах.
Увидел меня и задумался. Все благороднее, все светлее взгляд его. С ходу подсовываю мои свежеоттиснутые пальчики -- нотариально заверенную копию. На лице моем должно обозначиться следующее: я умный, я не лоханусь задешево, нельзя рисковать оригиналом, оригинал денежек стоит.
Преисполненный достоинства взгляд становится грустным и чуть-чуть брезгливым.
Странно выглядит господин Зам. Странно и совсем не так, как раньше.
В первый раз, зимой, каким-то чудом пробившись в лабораторию, попал я в просторное помещение, где выкручиваются вслед за гибкими шеями мертвяцкие физиономии чинов, где над сигаретным дымком струится дурман шаловливой мистики, где режут глаз всяческие не вполне здоровые детали интерьера -- никелированный инструмент, расчлененные лягушата в колбах, перегонные аппараты, медные, в зелени, кувшины, черепа псов и крыс, громоздкие измерительные приборы у входа. Стою, дрожу, как-то не по себе вдруг… полна горница людей… причуды освещения… эти бляшки в глазах… пыль дрожит в черноте под сжатыми веками… паутина на ресницах, пауки в зрачках… я заразился?
Гудит кондиционер, сидят за столом ряженые, ни слова живого, ни жеста, нет дела им ни до слез моих сопливых, ни до черных паучков во взгляде -- таких ядовитеньких, жгучих таких паучков… эх, ничем не прошибешь господ столоначальников! Хоть в жижу пьяным к ним ломись, хоть в паутине с ног до головы: нет им дела, проклятым! Нет мазы на меня внимание тратить. Я закрываю глаза… плавают в красном тумане серебристые бляшки… в морге я, в морге! Сидят над бумагами покойнички, у каждого свой чин и свой смысл, у каждого личный гробик под рукой.
Зам казался мне дежурным по моргу. Я что-то говорил, горячо и смело, выслушивал в ответ соболезнования, но толку в том не было: мои усилия перечеркивала очевидная и неодолимая беспредметность диалога. Живые и мертвые… Их мир -- не мой мир.
Сгущалась тени, запах тлена витал над столами, и я мечтал об одном: убраться восвояси, пока солнце не зашло.
А в прошлый раз все было на удивление иначе. С восторгом принята моя лимонная водочка, принята и тут же распита, и ширма, отделившая нас с Замом от прихлебал, почему-то виделась мне надежной стеной, и уютно журчал абстрактно-хмельной разговор о гадах-паразитах, об инопланетчиках, чинящих козни; меня уверяли, что враг не пройдет, что заединимся мы, навалимся на супостата, и будет нам над всей Землей безоблачное небо. А затем -- временной люфт: вот только что беседовал я с этим добрым, обворожительным чело… тьфу… хм… оборотнем назвать -- тоже не совсем по смыслу… с этим обаятельнейшим говоруном, который клеймил чужеродную мафию, рогатых обитателей Ригеля и Проциона… еще не остыл жар его речи, а я уже стою у своего порога и ну совершенно не могу понять, почему вдруг взял и ушел оттуда без вожделенной бумаги?
Он что-то об отпечатках пальцев толковал. Ладно, думаю, будут тебе отпечатки. Надолго запомнишь.
Зам -- подрос он, что ли? -- некоторое время усердно размышляет. Верно, стратегию выбирает. Лаборатория почти пуста. В глубине, закрыв собой что-то мерзкое на столе, возится с приборами чиновник. Еще кого-то препарировали, думаю. Еще одна жертва инопланетян пропала без вести.
– - Я рад, весьма рад, я действительно рад видеть тебя, ты -- настоящий человек, верю, я тебя вспоминал!
Он улыбается и к моей голове тянется. Совершенно инфернальный тип.
"Там всюду пришельцы из космоса!" -- орал Благоев. "Там из подземелий сквозит! Диваны свежей кожей покрыты! Там вражий дух, там серой пахнет. Человеку там трындец!"
Я изображаю замешательство. Зам успокаивается. Он не знает, что к такому повороту событий я вполне готов. Помню, ох помню я эти пассы, от которых чертики в глазах и перезвоны в голове… Выкатывает на стол ртутно поблескивающее зелье, две пробирки с делениями. Зелье пахнет смолой, хлоркой и тухлятиной.
Еще на пороге Служебного Коридора глотнул я нужную капсулу.
Идея об их инопланетности пришла нам с Благоевым одновременно. Начальным толчком послужил рассказ одного из бегунков. Бегунками у нас прозывают "косящих" от всеобщей повинности, от государевой службы. Государство без государя -- что глазница без глаза, -- говорил нам этот идейный дезертир, монархист новой формации. Еще он говорил: на пиру и смерть красна; с миру по нитке -- мертвому припарки. Высказывания, рожденные опытом жизни в стране беспредельных просторов и свершений.