Одно другого интересней

— Чего только человеку не приснится! — пробормотал он и, устроившись поудобнее, снова задремал.
Капитан тем временем выехал на вокзальную площадь. Ика наскоро повторяла все, что удалось узнать при помощи телефонной сети. Горошек и Капитан внимательно слушали.
В конце Ика неуверенно проговорила:
— И потом еще они сказали, что один из этих людей, с которыми сейчас мальчик, похож на предметы какого-то там листа… Гоночного листа. Нет, гончего листа. Горошек, что это значит, а? Предметы гончего листа? Что это такое?
— Ну, это… — начал Горошек. — Это значит… — снова запнулся он. — Ну, это такой… — сказал он и замолчал.
Тут рассмеялся сам Капитан. Так рассмеялся, что должен был на минутку притормозить. А потом, когда он снова развил полную скорость и когда за окнами замелькали первые деревья, растущие по обочинам загородного шоссе, он объяснил уже вполне серьезно:
— Не предметы, а приметы. Приметы — это попросту признаки наружности человека: какие у него глаза, волосы, рост и так далее. Их сообщают главным образом тогда, когда нет чьей-нибудь фотографии. А гончий лист — это такое объявление, даже вернее, воззвание к людям, чтобы помогли найти какого-нибудь преступника. Теперь понятно?
— Да.
— А как он назывался, этот тип в гончем листе?
— Евстахий Ку… Ку… Кужевик, — с трудом припомнила Ика.
— Только у того не было усов, а у этого есть.
Наступила тишина. Капитан мчался по темному блестящему асфальту в сторону Трушева. Мимо проносились деревья, дождь хлестал по ветровому стеклу.
Горошек беспокойно завертелся на сиденье.
— Дело серьезнее, чем я думал, — сказал он. Капитан спустя минуту подтвердил:
— Это верно! — И спросил: — Какой у вас план?
— Надо это дело продумать, — сказал Горошек.
И все начали продумывать. Капитан мягко брал повороты, но вылетал из них на максимальном газе. Иногда он слегка вздрагивал от боковых порывов ветра. Увлеченный скоростью, он всеми своими цилиндрами пел какую-то басовитую автомобильную мелодию, песенку, в которой речь шла о больших скоростях, о дальних дорогах, о горных серпентинах и приморских шоссе… Спустя некоторое время Ика подняла голову.
— У меня есть один план, — начала она несмело.
— Отличный план! — хором сказали Горошек и Капитан, когда Ика закончила свой рассказ.
В ЗАЛЕ ОЖИДАНИЯ — он же буфет — на станции Трушево было пусто, тихо и скучно.
В Трушеве останавливались лишь поезда пригородных веток, составленные из старых вагонов и не спеша катившиеся от одной маленькой станции к другой. Шумно в Трушеве бывало только три раза в день: утром, когда уходил поезд на Варшаву, и потом, когда прибывали варшавский дневной и варшавский вечерний поезда. А в остальное время? В остальное время как раз и было пусто, тихо и скучно. Три-четыре человека в буфете никогда не шумели, и буфетчица могла спокойно вязать на спицах теплые носки для своей на редкость многочисленной семьи.
На этот раз ей тоже никто не мешал в этом занятии. Дневной варшавский прибыл уже два часа назад, и пассажиры давно схлынули. В буфете оставались двое мужчин с маленьким мальчиком, ожидавшие пересадки на вечерний поезд в Кусьмидрово. Мальчик уже больше часа спал на скамейке, а взрослые заказали по большой кружке пива и все время о чем-то шептались.
Мальчик — это буфетчица заметила сразу — был очень хорошенький и хорошо одетый. У него были голубые глаза, темные волосы, красное пальтишко и берет, а костюмчик и ботинки серые. Целый час он трудолюбиво строил колодцы из спичек, время от времени спрашивая:
— А когда мамочка придет?
Потом ему надоело и строительство, и вопросы, и он уснул, растянувшись на скамейке. «Чистая куколка», — подумала, умилившись, буфетчица, у которой на голове была целая башня из волос, а в груди доброе сердце.
Зато мужчины красотой не отличались. Один из них — маленький и толстый, который называл себя дядей мальчика, одет был, впрочем, вполне прилично, даже элегантно, и лицо у него было, пожалуй, симпатичное, хотя его портили смешные черные усики. Но голос у него был какой-то странный. Как бы это сказать — словно бы липкий, приторный, чересчур вежливый.
А в другом мужчине, тощем, как старый журавль, не было совсем ничего симпатичного. Главное, он не смотрел никому в глаза и вообще с первой же минуты не понравился буфетчице.
Можно, впрочем, смело сказать: если бы буфетчица прислушалась к разговору этих личностей, она бы поняла, что не понравились они ей недаром.
Но так как она ничего не слышала, то спокойно продолжала вязать теплые носки, а мужчины — тоже с виду спокойно — продолжали шептаться. На самом деле они вовсе не были спокойны. В особенности Худой, у которого от волнения выступили на щеках большие красные пятна.
— Хватит с меня твоих дел, — шипел он насморочным голосом.
— В киднаперы я не гожусь! Толстяк неприятно улыбнулся:
— Ты вообще ни для чего не годишься. Я тебя и не держу.
— Тогда отдай мне мои деньги, — прошептал Худой.
— Нет у меня никаких твоих денег, — еще неприятнее усмехнулся Толстяк с усиками.
Худой чуть не подавился от злости:
— Как так? Ведь я же тебе все отдал!
— Не помню.
— Не помнишь? — Худой так повысил голос, что даже буфетчица, вздрогнув, бросила на них взгляд из-под очков. Толстяк сразу же любезно ей улыбнулся.
— Мы не помним, извините, мадам, — сказал он, — когда отходит поезд в Кусьмидрово.
— В девятнадцать ноль две, — ответила она неприветливо.
— То есть через час.
На минуту стало тихо. Лежавший на скамейке мальчик поднял голову, поморгал и спросил:
— Мамочка еще не пришла?
Мужчина с усиками улыбнулся так сладко, как будто сам был огромным леденцом.
— Нет, — пропел он сладеньким голосом. — Скоро придет.
Мальчик сморщился, зевнул, а потом снова закрыл глаза. Тогда мужчина с усиками заговорил грозным шепотом, таким грозным, что Худой весь сжался.
— Заруби себе на носу, — шептал Толстяк, — ты мне не нужен! Если бы не я, тебя бы уже десять раз поймали! Ты сам прекрасно знаешь, что ты трус, пьяница, растяпа и полудурок. Если я тебя не выручу, пропадешь ни за грош. Ну говори, кто сегодня заметил, что вокзал в Варшаве оцеплен милицией?
— Ты, — шепнул Худой.
— А кто, — продолжал Толстяк, — сразу сообразил, что надо уехать другим поездом?
— Ну, ты, — признался Худой.
— А кто догадался, — шипел Толстый, — прихватить этого мальчишку? Ты говоришь, что не годишься в киднаперы. Значит, ничего не понял, дурень! Отличный трюк! Кому придет в голову, что мальчишка — не мой любимый племянничек?… А самое главное — кому придет в голову, что два симпатичных человека с милым мальчиком попросту удирают от милиции?… Разве преступник станет таскать с собой младенца?
Худой недоверчиво покачал головой:
— Его, наверно, уже ищут.
Толстяк презрительно усмехнулся:
— Ищут! В Варшаве на вокзале. А уж никак не тут. Кому это взбредет на ум, чтобы такой сопляк мог сам уехать из Варшавы?
Но Худого это ничуть не утешило.
— Чересчур уж ты умный! — крикнул он шепотом.
— Для тебя наверно, — усмехнулся Толстяк.
— А… а деньги мне отдашь? — уже смиренно спросил Худой.
— Нет, — решительно сказал Толстяк, — потому что ты все сразу пропьешь. Могу тебе самое большее взять еще бутылку пива. Одну.
Худой вздохнул, видимо поняв, что ничто ему не поможет.
— В другой раз, — сказал он, — старую газету тебе не доверю, не то что краденые деньги! Сколько я страху натерпелся из-за них, и все зря! Ну, ладно, давай уж два злотых на пиво.
— Краденое впрок не идет, — хихикнул Толстяк. — На.
Худой еще раз вздохнул и пошел к буфету за пивом. Звук его шагов разбудил спавшего на скамейке мальчика. Он снова поднял голову и спросил: