Полдень XXI век, 2012 № 10

Одним словом, Инка, похоже, меня спасла и благодарности за это не ожидала, но ее роль в моем избавлении и вообще в моем существовании как-то тяготила. И смотрела она на меня теперь странно — с уважением, что ли, или скорее со смесью обожания, опасения и тревоги. В общем, когда она была рядом, что, к счастью, случалось не часто, мне было неуютно.
 8.2.Новый год любят все, и я не исключение. Запахи елки и мандаринов, салата оливье и форшмака с детства сливались в ощущение счастливого ожидания нового счастья — долгожданной заводной машинки или нового тома «Мира приключений».
Я согласился прийти к Инне на Новый год из чувства вины. Я обещал маме, что Новый год встречу дома. Она все никак не могла прийти в себя после моей болезни, о причине которой ей так никто и не сказал, и все старалась меня откормить. Я очень любил мамину готовку, ее котлетки, обжаренные до угольной черноты, ее пирожки с мясом, которые я поглощал дюжинами, запивая томатным соком с перцем, ее знаменитый в узких семейных кругах наполеон, пугавший и привлекавший обилием крема. Есть хотелось постоянно, и я радовал маму отменным аппетитом.
Мы договорились, что после чоканья шампанским в кругу семьи под бой курантов я приду к Инне. Жила она неподалеку, на том же Петровом Поле. Идти было очень приятно — по легкому морозцу, свежему скрипучему снегу, обгоняя веселые шумные компании.
«И думал Будкеев, мне челюсть кроша, и жить хорошо, и жизнь хороша» — встретил меня хриплый голос Высоцкого. Насчет того, что жизнь хороша, я был полностью согласен, а про челюсть и думать не хотелось. В знакомую мне уже однокомнатную Инкину квартиру набилось человек двадцать. Накурено было до предела. «Сколько же здесь микротопоров?» — снова вспомнил я братьев Стругацких.
Инка была одета по-праздничному, во что-то яркое и волнистое. Она радостно бросилась ко мне и крепко поцеловала в угол рта. В малюсеньком холле прямо на полу валялась куча пальто и даже дубленка, загораживая дверь в единственную комнату. В комнате было не протолкнуться. Стол с закусками задвинули в угол, стулья вынесли на заснеженный балкон, но места все равно не хватало. Многих я знал, но не всех. Они были, в основном, старше, бородатые, с трубками, типичные физики. Пара ребят выделялась белыми рубашками с галстуками, над ними посмеивались, а они объясняли, что были на ужине у своего научного руководителя, «а там иначе нельзя».
Кто-то потребовал танцев. Высоцкого выключили и торжественно водрузили на проигрыватель пластинку, настоящий французский винил. Это была редкая ценность, потому сначала проверили, поставили ли новую корундовую иглу. Медленно запел голос среднего рода, запел о падающем снеге и о том, что она снова не придет сегодня вечером. «Адамо, Адамо», — зашептали вокруг и стали томно шевелиться в такт музыке. Зажгли свечи и погасили люстру. Стало уютно.
Я танцевал с Инной. Танцую я плохо, а потому не люблю, но не мог же я отказать хозяйке, тем более моей спасительнице. Она старалась быть поближе, а я отодвигался. Так мы помучились пару минут, после чего она отпустила мои руки и сказала: «Пойдем, познакомлю тебя со своей московской кузиной Светланой. Это дочь моей тетки, маминой сестры».
В углу на тахте сидела полноватая девушка лет восемнадцати. Ей явно было скучно. Инна познакомила нас и побежала на кухню, откуда запахло горелым. Я смотрел на Свету, а она смотрела на меня.
— Моя фамилия Вареник, — вдруг сказала она.
— Очень приятно, — машинально пробормотал я.
— Что ж тут приятного, иметь такую фамилию?
— Да какая разница? Мало ли какие бывают фамилии.
— А ты Инкин любовник?
— Чего? — оторопел я.
— Да, ладно, — усмехнулась Света. — И так все видно. Вон как она на тебя смотрит. Как будто проглотить хочет. Как удав кролика.
От кролика меня передернуло, что Света истолковала по-своему.
— Не хочешь признаваться, и не надо. Только она для тебя старая. Тебе надо кого помоложе.
— Себя предлагаешь, что ли?
— А почему бы и нет? Или ты вареники не любишь?
Вареники я действительно не любил. Когда-то в детстве я объелся варениками с вишнями, которые изумительно готовила моя бабушка. С тех пор вид влажного теста вызывал у меня тошноту. Я промолчал.
— Странные вы какие-то в провинции, — продолжала она. — Под Адамо танцуете. Мужики на кухню набились и про какие-то дырки спорят, про электроны. А джинсов ни у кого приличных нет. И девчонки все какие-то зажатые.
— Послушай, — разозлился я, — тогда катись обратно к своим незажатым в фирмовых джинсах.
— Скоро покачусь, — спокойно ответила она. — Через три дня уеду. А чего ты из Москвы сбежал?
— А чего мне там было делать? Приятного мало в больнице валяться.
— Да, мне Инка говорила, что ты чуть концы не отдал. Но сейчас ты ничего. Приезжай в Москву, погуляем, город покажу, с друзьями познакомлю.
— Незажатыми не интересуюсь.
— Ну и дурак. Но все равно приезжай.
Появилась Инка.
— Чего не танцуете?
— Мы интересно общаемся, — ухмыльнулся я. — Интеллектуальные пляски.
— Вот как, — удивилась Инка. — Кто бы мог подумать…
— Да уж, — протянула Света, — мы, конечно, не будущие доктора физмат наук и не экс-кандидаты в лауреаты, где уж нам…
Инка побледнела, но сдержалась.
— Пойдем, Стасик, помоги мне открыть еще пару бутылок шампанского.
На кухне было шумно и так же накурено. Форточка не помогала. Курили, в основном, «Шипку» или «Приму». От дыма першило в горле и слезились глаза. Говорили, а точнее кричали все наперебой. Кричали уже не об электронах, а о политике. «Хрущев, Брежнев, двадцатый съезд, Сталин, культ, репрессии, гайки закрутят, пора когти рвать, да кому ты там нужен…».
Шампанское я открывал умело, без лишнего шума и фонтана в потолок. Чистых бокалов уже не осталось, и мы с Инкой принялись за мытье в крохотной раковине. Мне показалось, что она нарочно старается почаще прикасаться к моему плечу. Я вытер руки, протер насухо пару бокалов и отнес их в комнату.
Света сидела в той же позе и глядела на меня с каким-то странным выражением. «Улыбка Моны Лизы» — почему-то пришло мне в голову. Мне не нравился этот шедевр, в чем я никогда никому не признавался. Я не находил в том лице ничего привлекательного, или значительного, или загадочного. Странное лицо, раздражающее своей непонятностью, раздвоенностью, даже фальшивостью. Мне всегда хотелось пририсовать ей бороду.
Света встала, подошла к столу, взяла маленький сморщенный мандарин из подарочного набора и стала медленно его чистить.
— Приезжай, — тихо сказала она мне. — Приезжай. Пожалуйста.
9. Стас. Нью-Йорк. 1987 год, октябрь
 9.1.— Подсунули тебе Светку, а ты, глупый, этого даже не понял. Ты вообще мало чего понимаешь, хоть и сильно умный. Какой у тебя IQ?
— Не знаю, — соврал я. — Причем здесь Светка. Рассказывай дальше.
— Светка при том, что ее папаня в КГБ работал, а ты в их клинике лежал. Они там за тобой понаблюдали, а потом решили, что и дальше наблюдать тебя надо. А через Светку это было очень удобно. Ладно, слушай дальше. — Инна смотрела на меня как-то снисходительно, покровительственно. Я и вправду чувствовал, что она гораздо умнее и опытнее меня. Какой же у нее IQ?
— Твой вопрос оставляю без ответа и перехожу к дальнейшему изложению.
Инна отодвинула пустую миниатюрную чашечку, достала Lucky Strike,закурила и сказала:
— Курящим приходится все труднее. Пока хоть здесь еще можно, в резервации у бара. Скоро вообще будут на мороз выгонять. Так на чем я остановилась?
— На жидком гелии нашего нобелевского академика.
— Да. Лабораторию его из Англии привезли, институт ему построили, и скоро все заработало вовсю. Выход гелия был очень маленьким, так что решили строить еще одну такую же установку, представь себе, в нашем городе Х. У нас была очень сильная теоретическая школа во главе с еще одним будущим нобелевским лауреатом Давидом Львовичем, а потому наверху решили, что здесь второй установке самое место. Там пусть экспериментами занимаются, а здесь теорию наводят, да и от столицы подальше. Плюс здоровая конкуренция. И тут начинается самое интересное, — продолжала Инна. — В том самом проклятом 37-м наш ныне советский академик открывает сверхтекучесть жидкого гелия. Оказывается, что при очень низких температурах, до которых он был мастер, этот сжиженный газ растекается всюду без всякого сопротивления. Поднимается вверх, как если бы не было силы тяжести, течет как ему заблагорассудится, плюя на Ньютона и классическую физику.