Мастера крепостной России

Летом Ивана Андреевича вызвали в сырую и унылую Ульянку – на графскую дачу по Петергофской дороге. Лакеи провели мастера в кабинет – огромную полутемную комнату, на стенах которой круто пузырилась влажная золоченая кожа. Николай Петрович сидел у окна в кресле, в бархатной шубке, с распухшим от бессонницы, белым, как лист чистой бумаги, лицом и неподвижными глазами. Батов хотел встать на колени.
– Не надо, Иван, – сказал граф медленно. – Только не обманывай меня, судьбу все равно не обманешь. Вот что: кончай делать скрипки. Довольно ты их понаделал.
Батов растерялся. О чем это говорит граф? Не ослышался ли Батов?
– Кончай делать скрипки. Не нужно. Будешь учиться теперь фортепьянному мастерству. Все должно быть у меня по-другому, все… Понял?
Батов вдруг увидел кончик своего носа. Он был зеленый. Граф, пузыри золоченой кожи, разноцветные узоры паркета – все завертелось в каком-то сером самуме… Да как же это? Что же теперь делать-то?
– О-ох… – простонал Иван Андреевич, – о-ох, жизнь лютая…
Горячие слезы текли по его лицу. Граф отвернулся и сделал слабый знак рукою.
 
ВТОРОЙ УДАР
Фортепьянная мастерская Гаука плавала в звонких звуках. Немец-хозяин прохаживался между коричневыми ящиками еще не оживших инструментов и стучал фортепьянным ключом по головам учеников.
– Клавиш белый, клавиш черный, а русский дурак – всегда дурак, – было его обычной поговоркой.
Батов долго ходил в мастерскую, приглядываясь, прислушиваясь, грустно вспоминая о скрипках-резвушках, к которым было накрепко привязано его любящее сердце. Да и легко ли в тридцать шесть лет переучиваться заново? Да и зачем переучиваться, когда оставалось только совершенствоваться в старом мастерстве? Иван Андреевич тосковал. Графский деспотизм смял, раздавил его крепостную покорность. Этого никогда раньше не случалось с Батовым, – он начал заходить в кабаки, пил заправленную махоркой и перцем водку, обнимался с солдатами, пел песни с лакеями, даже раз подрался и едва не был высечен в полицейском участке. Но и это не помогало.
Только через два года, к самому концу ученья у Гаука, Батов спохватился и взял себя в руки. В 1805 году он представил своему господину фортепьяно собственного изготовления, и инструмент этот по силе звука, точности тонов и изяществу отделки оказался выше всего, что когда-нибудь производила мастерская Гаука. Пианисты графа Николая Петровича обновили батовское фортепьяно ночью в кабинете никогда не засыпавшего графа. Он долго слушал, потом подозвал к себе Ивана Андреевича и сказал:
– Раб верный, не лукавый… Проси! Проси, слышь, скорей, только покамест не раздумал я…
Иван Андреевич припал губами к длинным пальцам бледной графской руки, испещренной синими жилками, и прошептал:
– Не соизволите ли, ваше сиятельство, отпускную мне, рабу своему, пожаловать… Не для себя молю – для деток… Об них вся мысль…
Продажа крепостных с аукциона.
Картина академика Лебедева.
Рука Николая Петровича вздрогнула и отдернулась от холодных губ мастера. Глаза вспыхнули и погасли. Он засмеялся со злостью и презрением:
– Вишь, чего захотел, хам! Не бывать тому вовеки. Иль не знаешь? Не бы-вать!
Случалось, что Николай Петрович отпускал на волю своих разбогатевших крепостных мужиков. Но ни одного крепостного артиста не отпустил никогда. Так придерживал он в рабстве до самого конца Степана Дехтярева, архитектора Григория Дикушева, построившего останкинский дворец, славных живописцев Аргуновых. Так же решил поступить и с Батовым.
 
СЛАВА
В январе 1809 года граф Николай Петрович умер. Теперь в Ульянке жил его шестилетний сын Дмитрий с опекунами, двумя сотнями комнатной и дворовой прислуги, как маленький принц растаскиваемого прихлебателями шереметевского королевства.
Иван Андреевич не получил свободы от покойного графа, но просьбой о свободе заставил отменить жестокое распоряжение, которым скрипичному мастеру запрещалось заниматься своим делом. Последние четыре года Батов снова работал над скрипками и даже получил разрешение изготовлять их по заказам со стороны. Николай Петрович желал только, чтобы заказчиками были исключительно крупные музыканты. Знаменитые виртуозы – Пьер Роде, бывший в те годы первым придворным скрипачом в России, Август-Фердинанд Тиц, скрипач Пьер Бальо и виолончелист Ламаре, совершавшие артистическое путешествие по России, придворный скрипач Шарль-Филипп Лафон – громкие имена, сверкающие в истории музыкального искусства, – пользовались услугами Ивана Андреевича. К 1809 году это создало ему широкую известность. Когда старый граф умер, стеснения отпали. Опекунам, грабившим малолетнего наследника, было не до Батова. Он реставрировал старинные итальянские скрипки, спасая их от уничтожения, создавал все более совершенные новые инструменты. Мастера-немцы, которых было немало в Петербурге, старались отыскать недостатки в его изделиях. Они завистливо говорили, будто батовские скрипки несколько тяжелы и туги в игре. Батов не спорил.
– Может быть, может быть… Но когда поживут мои скрипки столько лет, сколько старинные итальянские, возможно, что и поравняются с ними. Надо бы остаться в живых кому-нибудь из современников Амати и Страдивари, чтобы сравнить их тогдашние скрипки с моими теперешними…
И он вырезал на своих созданиях скромное имя Ивана Батова для того, чтобы будущие мастера знали, у кого надо учиться после итальянцев умению придавать инструментам безупречную крепость, силу и звучность.
 
ЦЕНА СВОБОДЫ
Одним из заказчиков, для которых Иван Андреевич исправлял инструменты, был император Александр. Он обучался в детские годы игре на скрипке и любил в – зрелом возрасте иной раз взять смычок в руки для того, чтобы пропиликать какой-нибудь вновь введенный военный сигнал.
В 1814 году этот заказчик был на вершине славы. Конец исполинской борьбы с захватчиком Наполеоном был началом ослепительной феерии восхвалений и празднеств в честь Александра, возвратившегося в Россию после двух лет отсутствия. Его встречали как живое олицетворение не одной военной славы России, но и ее политических надежд. Впоследствии эти надежды должны были рушиться, и бездонная глубина роковой ошибки – открыться. Но 1814 год был еще годом восторгов и радостей.
Батов нашел способ поднести императору скрипку, над которой неутомимо работал долгое время. Отделка этого инструмента была совершенна и поражала знатоков. Было ли это подношение вполне бескорыстным? Думал ли Батов, работая над скрипкой для императора, что он просто совершает одно из тех действий, которые было модно называть «патриотическими», или он делал это с каким-нибудь расчетом? Подношения императору всегда отзывались приятно для подносителей: Александр умел быть любезным. Иногда подноситель получал «милостивый рескрипт», иногда чин, перстень или табакерку с алмазами из кабинетских сокровищниц. Батов, по крепостному своему положению, не мог рассчитывать на такую благодарность. Но он мог предполагать, что могучее словечко императора, сказанное опекунам малолетнего Шереметева, сразу выведет из несносной неволи его самого и детей его. Чем громче и шире становилась известность Ивана Андреевича, тем удушливее казалось ему крепостное ярмо. Будущее детей было темно и грозно. Ни один из двух сыновей Батова не перенял отцовского мастерства, они оба относились равнодушно к скрипичному делу: их тянуло прочь от отцовской мастерской. Оба кое-как играли на скрипке, но таких, как они, крепостных скрипачей помещики продавали по двести рублей за душу – дешевле, чем хорошего лягаша. Поднося свою скрипку императору, Батов искал свободы для них и для себя.
Александр умел быть любезным, но не умел и не хотел распознавать действительные нужды людей. Он принял подношение и велел объявить скрипичному мастеру, что по оценке знатоков поднесенный инструмент стоит две тысячи рублей, а поэтому он, император, не дарит, а уплачивает эту сумму Батову – она им честно заработана. Две тысячи рублей были не малыми деньгами в бедном быту Ивана Андреевича. Император не дарит, а уплачивает по действительной стоимости: это звучало красиво. Но свобода оставалась такой же недосягаемой, далекой, невозможной, как и раньше.