Снимем, товарищи, шапки!

Случай этот ровно ничего не мог изменить в отчаянном, безнадежном положении гарнизона. И люди это знали. Но так устроено сердце у людей, что радость действует на него, как кислород. Видеть свой самолет в успешной борьбе – радость. Вдруг ощутить свою связь с этим самолетом, а через него – с армией, а через армию – с народом, за свободу и счастье которого бьешься, – громадное счастье! Гарнизон ободрился, дух его поднялся. И оказалось, что это было очень нужно для завтрашнего дня…
Все попытки гитлеровцев проникнуть в цитадель до сих пор были неудачны. Лязгая гусеницами по мостовой, ползли к Центральным и Ильинским воротам танки с открытыми люками; из танков грозно смотрели жерла пушек. Вот башня танка вертится то в одну, то в другую сторону. Танк ведет огонь осколочными. Снаряды летят и рвутся. Но недаром комиссар Юханцев долго служил в инженерных войсках. Недаром слушал «частные» лекции Карбышева. Все это очень и очень пригодилось ему теперь в Бресте. Танк подползает к воротам. И вдруг что-то так грохает под воротами, словно шар земной треснул. В дыму и в огне, в вихре красных искр разваливается танк. Подорвался на мине… Загородил путь другим танкам… Ур-ра! Тогда гитлеровцы усиливали огонь тяжелых батарей, расставленных по улице 17-го Октября, около театра, на площади Ленина и на Каштановой аллее. И это не мед. Но терпеть можно. Так шло до воскресенья, двадцать девятого.
В этот день с восьми часов утра фашистские штурмовики заревели над крышами крепостных зданий. До полудня они сбрасывали на цитадель пятисоткилограммовые бомбы. Шипят, визжат, свистят и воют бомбы. И стены домов двигаются, словно их поставили на шарниры. Что ж? Бомбежка – точь-в-точь такая, как полагается ей быть. Терпеть можно. Но с полудня начался ад. Во-первых, вступили в дело осадные батареи. Во-вторых, эскадрильи фашистских самолетов стали разгружаться бомбами весом по тысяча восемьсот килограммов каждая. Великаны эти падали тяжело и грузно, взламывая мостовую. Еще не упала бомба, а земля уже брызгала миллионами струй, точно раздаваясь, чтобы принять ее. Из тучи черного дыма, приникшей к мостовой, фонтаном летят осколки и камни. Разрыв за разрывом встряхивают воздух. Словно дыша, дымятся воронки. Одна бомба ударила в Ильинские ворота. Другая проломила крепостную стену там, где Муховец расходится на рукава. Третья свалилась на крышу дома, где, засев в штабе своего полка, с утра оборонялся капитан Зубачев с тридцатью двумя солдатами. Оконная рама летит вниз, рассыпая дождь мелкого стекла. Высокая, толстая, несокрушимой прочности, кирпичная стена шатается, шатается и, как бы надломленная у самой земли, рушится, превращаясь почти мгновенно в безобразное нагромождение камня и железа. И вот уже нет больше ни капитана Зубачева, который так мечтал отстоять свою Родину, ни тридцати двух бойцов, сражавшихся вместе с ним до последнего вздоха. И места, где они сражались, не сыскать под гигантским кирпичным развалом…
В крепости полыхали пожары. Огромное, как сказочный зверь, багровое, как кровь, пламя металось и прыгало, издеваясь над беспомощным мужеством боровшихся с ним смелых людей. С каждой минутой оно становилось все ярче и ярче: начинало смеркаться…
Бомбежка не прекращалась и вечером. Когда вовсе стемнело, восточный форт северного острова выслал разведку. Ночью разведка вернулась и сообщила удивительные вещи. Бомбы поражали не только цитадель и укрепления, занятые советскими войсками, но и фашистские окопы. Причина – в близости окопов к фортам. Разведка докладывала: «Своими глазами видели, как они солдат назад оттягивают…» Это было известие громадной важности. До сих пор изо дня в день гитлеровцы били по восточному форту из восьмидесятивосьмимиллиметрового зенитного орудия. Изо дня в день скатывали к подножию форта бочки с бензином и поджигали их гранатами. Форт держался. Но жажда и голод истомили его защитников, и держаться дальше они не могли. Самое страшное заключалось в том, что, несмотря на близость цитадели, связи с ней не было. До сегодняшней ночи очистить укрепление можно было только сдавшись неприятелю в плен, то есть ни говорить, ни думать было не о чем. А теперь открылась и другая возможность. Если передовые фашистские части отошли, перед гарнизоном восточного форта открывалась прямая дорога к своим. И вот уничтожены документы, спеленато знамя, построены женщины с детьми, подняты раненые. Гарнизон уходил в цитадель. В форту ничего не оставалось, кроме множества битой посуды, банок из-под консервов, сломанных противогазов, пустых бидонов и еще чего-то такого, чему и названия нет…
* * *
Едва занялся день тридцатого июня, как бочки с бензином покатились через земляной вал к подножию восточного форта и, подожженные пулями, разлились жидким пламенем по рвам и канавам. Но форт молчал. Прикрывшись танками, гитлеровцы медленно двинулись на штурм. Форт молчал. Разведка вошла внутрь оставленного укрепления. Кровь, обломки, кучи железобетона – неважная добыча. Да вот еще надпись на щербатой руине разбитого дома: «Мы вернемся…»
Тогда начался шторм цитадели. Вся артиллерия и все танки осады вновь обернулись против старой кирпичной казармы. Чтобы проникнуть в цитадель, надо было форсировать Муховец и пройти через ворота. Но площадь здесь была так пристреляна, что стоило появиться на ней гитлеровцам, как огонь снайперов из Тереспольской башни мгновенно сбивал их с ног. Для осаждающих оставался один путь – проломы в стенах, образовавшиеся вчера от бомбежки. Они кинулись в них и ворвались в цитадель. Каждый бастион, редут, башня, лестничная клетка – место боя и рукопашных схваток. Из бойниц, окон и подвалов, с крыш и деревьев – огонь. Дрались этажи: в нижнем – «они», в верхнем – наши. Османьянц действовал на проломе. То, что он держал в руках, уже не было ружьем. От него оставались в целости только ствол и магазинная коробка. Гитлеровцы куда-то бежали. Османьянц, задыхаясь, бежал за ними. Вдруг ему бросилось в глаза, что бегуны зажимали ружья под мышками дулом назад. Что такое? Неужели они свободной рукой… «Ну, и…» Сегодня Османьянц был полон какого-то презрительного, почти насмешливого отношения к смерти. «Ну, и…» – успел он еще раз подумать и – упал, оглушенный грохотом взрыва. Комья земли взлетели над минным полем. Вихрь огнецветной пыли взвился и погнал перед собой тучу едкого дыма.
* * *
Вой летящей бомбы послышался вдруг. Усиливаясь с каждым мгновением, он приобретал странный оттенок осатанелости. Бесстрашие ожесточалось по мере того, как все отвратительнее и отвратительнее становился вой. Ольга Юханцева зажмурила глаза, втянула в плечи голову; злая тоска наполнила ее грудь. И, как всегда, в этот последний момент блеснуло в мыслях: «Костя…» Грохот, огонь слились вместе. Тугая волна воздуха ударила Ольгу в бок, и она поплыла. Сверху, разламываясь на куски, со звоном рухнул на нее целый мир. «Кончено!.. Нет, жива!» Мир, свалившийся на Ольгу, был дождем штукатурки с полупробитого потолка. А в общем подвал уцелел, и Надежда Александровна кого-то уже перевязывала. Ольга вскочила на ноги и схватилась за бинты. В это самое время Аня Шишкина притащила в подвал на спине доктора Османьянца. Нерсес Михайлович пришел в себя, но не двигался. Выражение лица у него было в высшей степени неопределенное: посмотреть справа – смеется; а слева – перекошено лицо горем, едва не плачет. Ольга бросилась к нему, спросила о чем-то. Но он смотрел на нее, не говоря ни слова, и невозможно было понять, слышит он что-нибудь или ничего не слышит.
– Сволочи… – прохрипел кто-то из раненых, вероятно, бывший пациент доктора, – какого человека ухайдакали!.. Эх!
Аня Шишкина уже не первый день подбирала раненых и выносила их из-под огня. Вчера, плохо ли, хорошо ли, она сделала еще и две неотложные операции. Сегодня утром сняла с себя рубашку и отдала Надежде Александровне: «На перевязки…»
– Пойду, – тяжело дыша, проговорила она, – у-у-у, как жарят! Теперь только принимайте…
Ушла и – больше не возвращалась.