Сцены из жизни за стеной

Во всем этом мудреном диагнозе она не могла смириться только с одним — что это неизлечимо. Если может срастись нога, почему нельзя надеяться, что так случится с душой? Уже четвертый день она живет в Кельне, в маленькой гостинице возле клиники. Пока что, сразу после операции, ей нельзя видеться с мужем. Профессор, который его оперировал, лицемерно, хотя и успокаивающе, назвал то, что он сделал, процедурой. Он вшил два тонких, как волос, электрода в мозг, возле гипоталамуса, отвечающего за эмоции. К электродам подведен ток. Пять, самое большее десять вольт, примерно 130 герц. Короткими импульсами. «Этого хватит, чтобы заменить ему душу», — говорит профессор, показывая на компьютере записи теста сразу после пробуждения мужа от наркоза. На экране муж улыбается. Первый раз за много лет. Совсем как когда-то…
 
Самые важные вещи
«Вы понимаете, утром я просыпаюсь рядом с ним и шепотом молчу ему в ухо. Хотя иногда мне хочется кричать. Просто я думаю: зачем? Он и так слышит мое молчание. Он всегда точно знает, что я хочу ему сказать. Даже тогда, когда молчу. Временами мне кажется, он даже улыбается во сне, когда я смотрю на него, опершись на локоть. И я уверена, что в этом своем сне он осторожно вытирает мне слезы. Видите, я счастливая женщина. Я самая счастливая из всех, кого знаю…»
Надин тридцать три года, у нее короткие, как она сама говорит, «совершенно новые» волосы, смуглая от солярия кожа и очень длинные ресницы. Она благоухает духами, и у нее очень длинные ногти. В руке она держит сигарету, которую на мгновение подносит к губам. Но никогда не прикуривает. Когда подходит официантка, Надин заказывает бокал хорошего вина. Подносит его к носу и благоговейно принюхивается. Потом пробует кончиком языка и тут же отставляет в сторону.
«Потому что, видите ли, во мне пока много искусственного. Знаете, как отвратительно пахнет человек "на химии"? Откуда вам знать?! От него несет, как от завода, производящего соляную кислоту или искусственные удобрения. Даже если окно в комнате весь день раскрыто настежь, все равно вечером смердит. Представьте, каково это — к вам в спальню приходит любимая женщина, а вы знаете, что воняете, как цистерна с аммиаком? Так вот, я пока немного искусственная. Nota bene: благодаря химии. Поскольку у меня выпали ресницы и брови, я, скажем так, сделала себе новые. Мои собственные еще не отросли. Почему-то они растут медленнее, чем волосы. Даже не знаю, отчего. Так как моя кожа стала голубовато-серой, я купила себе месячный абонемент в солярий, и вот хожу, загораю. Когда серый цвет смешивается с красным, получается золотисто-коричневый. Это знает любой физик. Поскольку мои ногти стали словно поверхность кратеров на Юпитере, я заклеила их типсами. Я так защищаюсь, понимаете? Хочу быть обычной женщиной. Это совсем не просто. Я обожаю вино, но оно несовместимо с химиотерапией, поэтому я его только нюхаю. Но хочу нюхать самое лучшее. К вину полагается сигарета. Поэтому у меня всегда с собой одна. Если не боитесь заразиться раком, можете спокойно выпить из моего бокала. Это лучшее в этом ресторане шабли. Боитесь? Божидар, мой мужчина, ничего не боится. Знаете, когда у меня обнаружили рак, Божидар хотел сразу же на мне жениться. Такой смелый! Сначала я подумала, что он просто хочет стать свободным молодым вдовцом, но потом оказалось, что он действительно меня любит. Божидар — хорват. Хотя родился в Берлине. Но для хорватов место рождения не имеет значения. Как и для поляков, верно? Они по природе гордецы и редко говорят женщине о своей любви. Считают, что признаться в любви — это как сдаться в плен. Хорваты не любят быть пленниками. Но вы и так это знаете из газет и телевидения. Хорошее шабли, не правда ли?»
У Надин ампутирована правая грудь. Иначе было нельзя, она слишком поздно обратилась к врачу У нее также удалены грудные мышцы и лимфатические узлы подмышками. На всякий случай, чтобы не было метастазов.
«Понимаете, Божидар обожал мою грудь. Женский бюст — это его пунктик. Как, впрочем, у каждого мужика, но у него был настоящий невроз на почве моей груди. Он не любит ходить с женщинами по магазинам, но в отделы женского белья всегда заглядывает. Он просто балдеет от этого. А теперь у него осталась лишь одна моя грудь из двух. Левая. Хотите, я понюхаю еще вина? С удовольствием это сделаю. Вы можете спокойно курить. Божидар тоже дома курит, так что мне не привыкать. Знаете, когда я в больнице перед операцией подошла к окну, он стоял на газоне и кричал по-хорватски, что любит меня. Он никогда не говорит по-хорватски. Разве только что-нибудь очень важное. Но тогда он то ли забыл об этом, то ли это для него и правда было самое важное. А потом я вернулась домой без правой груди, начала вонять, как искусственные удобрения, у меня выпали волосы и ресницы, кожа стала даже более серой, чем коврик у наших дверей, и мне казалось, что я перестала быть женщиной. А он? Он устроил для меня праздник. Знаете, что это такое? Вы едете себе в разрисованном каракулями лифте на третий этаж, а там вдруг начинается небо. Вы не знаете, не можете знать. Просто какое-то время вам кажется, будто Бог о вас забыл, но вдруг вы обнаруживаете, что это неправда.
Поэтому я просыпаюсь каждое утро и молчу ему в ухо про свое счастье. И это как Божидар, верно? Можно мне понюхать ваше вино? Курите, не обращайте на меня внимания…»
 
Выбор стрелки
Каждый год второго ноября уже четыре года подряд она плачет на могиле человека, которого убила. Приезжает в семь утра поездом из Амстердама. Садится у вокзала в такси и вскоре оказывается у входа на протестантское кладбище в предместьях Кельна. Бородатый мужчина, присматривающий за кладбищем, живет рядом в маленьком домике. Они подружились четыре года назад, когда она приехала впервые и рассказала ему свою историю. Кладбище еще закрыто в это время, но он отворяет ей ворота, а едва она скроется в каштановой аллее, тут же затворяет.
Через минуту она склоняется над могилой, трогает красно-коричневый, мокрый от росы мрамор ладонью и кладет на него букет фиолетовых фрезий. Она замечает такой же букет под табличкой с фамилией. Тоже фиолетовый. Перевязанный желтой лентой.
Четыре года назад, примерно в час ночи, она отвозила своих родителей домой. Это был их первый визит в ее новую квартиру. Ночью местная двухрядная дорога обычно пуста. Через километр после въезда, сразу за поворотом, ведущим на эстакаду, трое мужчин в желтых светоотражающих комбинезонах устанавливали заграждение на левой полосе дороги. Грузовик, на котором они приехали, перекрыл правую полосу. За несколько десятков метров до него, на обочине, стояла машина с включенными аварийными фарами. Молодой человек в кожаной куртке как раз вытаскивал что-то из багажника. В долю секунды она резко свернула направо…
От психологов она знает, что так поступил бы на ее месте каждый: это — составляющая человеческой математики добра и зла, и это добро — спасти три жизни, пожертвовав одной. А не наоборот. Так считают и атеисты, и глубоко верующие, и дети, и взрослые. Такова биология морали, с которой мы появляемся на свет. Она слышала это и в суде от монотонно бубнящего адвоката. Когда сидела, скорчившись и спрятав глаза за черными стеклами, напротив родителей человека, которого убила. Она ощущала их боль и ненависть к ней сильнее, чем страх перед приговором. Их единственному сыну было двадцать три года. Он возвращался от них к своей невесте в Бонн. У него было столько планов. Его мать плакала на суде только один раз. Когда показывали фотографии с места происшествия. Искромсанное тело, машина, упавшая в кювет, перевязанный желтой лентой букет фиолетовых фрезий, лежащий на асфальте среди осколков стекла, открывшийся чемодан под кусками покореженного металла…
Она провела два месяца в психиатрической клинике. О происшествии смогла говорить лишь через месяц. Геерт, молодой практикант из Голландии, работавший в клинике, приносил ей книги с описанием подобных происшествий. Там она прочла, что ее теперешние переживания уже давно занимают не только психиатров, но и нейробиологов, которые заняты поисками в нейронах человеческой нравственности. Для ситуации, в которой она оказалась, есть даже свое название: выбор стрелки. Разогнавшийся поезд без машиниста приближается к стрелке. На одних путях работает пять человек, на других — один. Все исследуемые без колебаний переводят стрелку так, чтобы погиб лишь один. Абсолютно все из нескольких тысяч, поставленных перед таким психологическим выбором более чем в десяти странах. Среди них были и люди с поврежденными отделами мозга. Они интересовали ученых больше всего, так как именно у них те надеялись обнаружить первичный центр добра и зла, где чувства, следуя здравому смыслу, якобы проигрывают только битву, но не войну. Но она не принимала участия ни в каком исследовании. Она перевела стрелку и убила кого-то на самом деле. Ей нет дела до нейронов и сражений. Ее волнуют теперешние ощущения и те чувства, которые она испытывала, сидя неподалеку от матери того парня…