Фатальный Фатали
и строки, не забыть это собственное, успеть записать, очнулся я в степи глухой, где мне не кровною рукой, но вьюгой вырыта могила, озноб дрожи не унять, и кровью жаркою обрызганный чакал, да-да, именно так он слышал еще на Шайтан-базаре, а прежде в Шемахе, не шакал, а чакал! костей бездомных прах разбросит по ущельям!
запомнить! умру я весь, и грубый камень на череп мой остывший ляжет, сборище костей! полмира мертвецов! сверкает меч, и падают герои, но не за Русь, а за тиранов честь!
то озноб, то жар, так много огня, искры, в темных облаках искрятся молнии, пять жертв, и как венец вкруг выи вьется синий пламень
сей огнь пожжет чело их палачей
но так низко пасть! писать! просить! молю я солнышко царя и нашу светлую царицу, душно, так низко пасть! не помяни ты в царстве славы, вычеркнуть, сжечь! да, да, я в узах был, и тень надежды, надежды на милость! родился сын у царя, и не ведает никто, а ведь непременно случится, и будет край ему подарен, где на горах шумит лавровый лес
мне улыбаться нельзя! а как иначе? вам легко укорять, а это единственная пила, которой можно перепилить железную решетку темницы, а какие в ней сны! молю я солнышко царя, такая дрожь, не унять, два юных товарища рядом, вспыхнуло и погасло, Мишель и тот, другой, внемлет ли востока сын?
а перед закрытыми глазами, меж веками и оком нечто причудливо радужное разрастается и взрывается, вспышки, обломки, того уж нет, не вернешь, сохрани его, господь, ах, какие стихи, запомнить, не забыть, прочти и ему, Мишель, пред вами суд и правда - все молчи, старое рухнуло, нового нет, и тот и другой, поймем ли мы их, и поймут ли они нас, и какое-то мягкое имя, ли-ли, Али, Фатали, ученый татарин. О чем они, Мишель и Али?
Голос звонкий и взрывчатый (это Мишель), грамотный, с акцентом только, а это - не акцент, а шекинский выговор, и на своем родном когда говорит пробивается диалект, но где Одоевскому до таких тонкостей иноязычных! Иногда татарская речь - это Фатали и старый кавказец, как не щегольнуть? "Хороший народ, только уж такие азиаты!"
У Мишеля двоякое чувство: не надо, не надо бы при Фатали! "Никак меня не ранят! Надоело уже, домой хочется! Придется когда-нибудь ("а ведь ни за что не сделает! думает Мишель. Сложит он непременно кости, увы, в земле бусурманской!"), да, голову положить на камень, а ноги выставить на пансион, и благодатная пуля попадет в ноги, и мне тогда - отставка с пансионом, отставной герой кавказской войны!"
"Надо ли при татарине-то?! Но Али не чужой! И все же: лучше б не при нем говорить такое!" И сам хохочет, и Али: ведь один у них двуглавый.
Ахунд-Алескер наказывает: это их имперское дело, они меж собой и подерутся, они и помирятся, кто силен - тот и казнит. Да, Фатали понимает, за что их - и Бестужева, и Одоевского: пошли с оружием на падишаха! А за что Мишеля?! Тоже понимает: руки горели, ожоги на них, когда листки попали; принес домой, чтоб переписать:
"Ты послушай, Ахунд-Алескер!" "Не лезь, не встревай в это их дело!" Он, Гаджи-Ахунд-Алескер, помнит, и Фатали помнить должен, как обманулся Аббас-Мирза, глупый человек, полез в драку с великаном! А Фатали даже слов не отыщет на своем, чтоб ударную силу стихов выразить обнаженно, без иносказаний! И они же - ведь вот какая загадка! - идут в бой, чтоб славу царя приумножить! А на царском смотре войск (государь собирается в путь на Кавказ!) многих из этих не было: увели на ученья. Но Мишель был: их разделили - Мишель может на царском смотре быть, а Саша - нет!
- Саша, ты слышишь?
- Да, да, слышу! - Горькая хина, отрава, поможет ли унять дрожь, она снова волнами от пяток и кончиков пальцев, которые и кипяток не согреет, к макушке; согреться б!! следы роковые дней роковых, волна за волной, согреюсь ли?! и тогда наступит ясность, и слово за слово, мысль за мыслью, более мысль, нежели дей ствие!... О чем же они, Мишель и Али? Одоевский со грелся, но шинелей еще не скинул, а старый кавказец снял бурку, постелил ее на дощатый диван и лег, и уже спит.
- ...разбудить Восток! Но хватит ли сил?
- Хватило б жизни! - Мишель, кажется, шутит: удивительное умение приземлять высокопарность. - От всех я блюд хотел отведать разом, и сытым не наелся. Вот он, настоящий кавказец, прискакавший сюда с пестрыми уланами, ведомый седым генералом, разбудил Восток, а сам уснул. А я, между прочим, тоже намерен разбудить, но кого - еще не решил. Кстати - ваш Восток уже разбудили: пророк Шамиль! Такая каналья, охотимся за ним, пытаемся взять, да он ускользает.
Одна охота уже была (одна ли?): обманут посланный бароном Розеном генерал Реут - занять Унцикуль и, если удастся, Ашильту, местожительство Шамиля, а тот, встреченный заявлениями горцев о покорности, не пошел дальше Ирганая и вернулся в Темир-Хан-Шуру, а Шамиль тем временем, пустив слух о трусости царских войск, побоявшихся идти в глубь гор, воспрянул, и все аулы от Чечни и до Аварии признали его власть; обманут генерал Фезе - вступил в Хунзах, взял Ашильту, до Шамиля рукой подать! - сжег дотла аул Ахульго и снова Шамиль обманул: выдал трех заложников (аманатов), в том числе и своего племянника, присягнул на верность императору и вынудил перемирие, ушел и возродился, как Феникс из пепла, - пепла сожженных аулов!
Будут охоты аж два десятка лет!
И Мишель, поручик Тенгинского пехотного полка, поохотится в отряде генерала Галафеева на левом фланге Кавказской линии, в Малой Чечне, хотел воды я зачерпнуть, но мутная волна была тепла, была красна.
- ...успеть бы только!
- Уже пытался разбудить! Пришлось посидеть неделю в здании главного штаба да испробовать силы в умении выводить стихи на сером листке с помощью печной сажи и вина, увы, не кахетинского.
"Вольнодумство более чем преступное!" Французская докладная Бенкендорфа и французская резолюция государя. Стихи пришли к нему по городской почте с надписью: "Воззвание к революции". По всему городу списки. Наивное "объяснение губернского секретаря Раевского о связи его с Лермонтовым и о происхождении стихов на смерть Пушкина" (ах, какие имена в чиновничьей фразе!). И кого обмануть вздумали?! "...дано для переписывания; чем более говорили Лермонтову и мне про него (о дитя! надеется перехитрить, и кого? всесильного графа Клейнмихеля!), что у него большой талант, тем охотнее давал я переписывать экземпляры".
И это нелепое, кого вздумал вспомнить! Ах, великая Екатерина!! Что-что? "Лучше простить десять виновных - какая щедрая царица! - нежели наказать одного невинного!" Очень-очень красиво сказано, а главное - ведь фраза-то какая меткая! Это ж, дурья голова, привычка такая у наших властелинов - поступать затем противно, дабы на собственном опыте изрекать вам в утешение, а кое-кому и для цитации-нотации: истины новые! Хохотали петербургские сослуживцы Ладожского, вернее, его папы, агенты Бенкендорфа (у Ладожских - это наследственное), филеры-фискалы, как удалось им обвести вокруг пальца поэта и переписчика: "А ну позволим мы вам пообщаться, будто не ведаем, тупоголовые, о вашем желании списаться!"
И посылает Раевский Лермонтову записку, желая помочь, через камердинера; а бенкендорфцы начеку, ждут! и записка - им в руки! читают, хихикают, "юнцы! юнцы!", и не таких хитрецов ловили! "Передай тихонько, просит Раевский, - эту записку и бумагу Мишелю. Я подал записку министру. Надобно, чтобы он отвечал согласно с нею, и тогда дело кончится ничем. А если он станет говорить иначе, то может быть хуже".
Потом допрос от "самого государя". Ну, сознайтесь! другу вашему ничего-ничего не будет! честью клянемся! ну, а если запретесь!! если самого государя разгневаете!! в солдаты!... Один жмет, другой спорит, чтоб доверие заслужить, авось сознается? аж до разрыва спорит, а потом, как не помогает, - "ну да, чего церемониться?! штыком к стенке приткнуть, и весь разговор!"
- Это вы рисовали? - Профиль Дубельта, начальника штаба жандармов.
- Нет, не я.
- Но нашли у вас и стихи - ваши!
Черновик! "А вы, надменные потомки!..." И сбоку фамилии тех, кто "под сению закона": Орловы, Бобрин-ские, Воронцовы, Завадовские, Барятинские, Васильчиковы, Энгельгардты, Фредериксы. Кем составлен?! Можно было б добавить еще, чья-то рука поскупилась. Лермонтова - на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк, а Раевского в Олонецкую губернию. Боже мой! И я смею роптать! Ссылка на год! А каково ему?! Иллюзия одновременной, в тридцать седьмом году, ссылки и его, и Одоевского на Кавказ. Но после двенадцати лет читинского и петровского острогов! Через год Лермонтов вернется к себе, в свой лейб-гусарский полк, в тот свет, который еще будет льстить ему. Те, которых он поносил в стихах, эти графы, князья, бароны, будут искренне льстить. И преследовать, тоже искренне, клеветой. И обида французов: будто бранил не убийцу, а всю нацию. Его убийца хладнокровно... О нем ли речь? И я смею роптать! и при ком!! Более мысль, нежели действие.