Фатальный Фатали

Утром Фатали с Ахмедом в комендатуру. Выпустили. К Одоевскому. Встал, бледный, чисто выбрит. Пьют чай: он, Лермонтов и старый кавказец. 
- Нет, нет, ни минуты свободной! Выяснить, кто умерший!... Нечисто здесь, нечисто! 
- К оружейнику надо идти, - говорит Фатали, - к Геургу. 
Да, его работа. 
- Умер, и никто не знает! Чудеса в нашей армии! Ни комендант, ни в канцелярии барона! Исчез, пропал, и какой-то денщик спился с горя. Найти денщика! 
Ахмед узнает, кого имел офицер. Да, офицер долго ходил по соседству к одной старухе с дочерью. 
- Его кинжал! 
- А слепой парень? 
Так точно, и слепой у них! Дочь вышла замуж, а через неделю офицер пропал. 
- Ах, чудеса! Пропал, а ведь приписан к войску! - И не дознаешься: кто он? А дежурил, рассказывают, какой-то прапорщик, дезертировать вздумал, взломал шкаф, где личные дела, в поисках своего, чтоб забрать: не его рвет, чужое - выбрасывает, пока до своих документов не добрался. Может, потому и отыскать не удается, кто пропал?! А все ж таки чудеса в нашей славной армии! 
Ахмед узнает, за кого эта дочь вышла замуж. 
Находят дом, но ее не видать. Только слепой. "Ты хозяйский сын?" "Нет". - "Кто ж ты?" - "Сирота". - "А где хозяйская дочь?" - "Была, да сбежала с татарином". - "С каким татарином?" - "А кто его знает?" - "А старуха где?" Старуха за стенкой ворчит; "Что к убогому пристали?" Нечисто здесь, нечисто! 
Ахмед весь вечер бродил кругом и узнал, что муж приехал и никуда она не убегала; кто-то ему сказал, что видели, как из окошка вылез человек и что муж допрашивал, кто да что?... И ругал жену: а как дознаются? 
Надо же! Шли и вдруг видят: та самая! а рядом - мужчина; муж? татарское лицо. 
"Раз мы идем по караван-сараю (ночью) - видим: идет мужчина с (этой женщиной) женой; они остановились и посмотрели на нас. Мы прошли и видим, она показала на меня пальцем, а он кивнул головой". 
"Якши!" - уловил Фатали по губам, стояли близко. 
"После ночью оба (двое) на меня напали на мосту. Схватили меня, и как зовут. Я сказал. Он: "Я муж такой-то" - и хотел меня сбросить, но я его предупредил и сбросил". 
А прежде - она! На мосту! "Чуяло сердце, что непременно покажется, и я с нею буду говорить". И точно: она! 
- Что же ты меня обманула? Обещала осветить окошко свечкой, я до рассвета, пока из города купцы с караванами не вышли, глаз не сомкнул! Изрезал ковер кинжалом! - Она молчит, беспокойно озирается. - А пока ждал, кое-что про тебя узнал! И про твоего татарина тоже! 
- Ой! - захохотала она. "Понимает, бестия! А притворяется, что ни слова!" - Много видели, да мало знаете, а что знаете, так держите под замочком! 
- А если б я вздумал донести коменданту? 
"И вдруг сильная такая, возьми и толкни меня, - рассказывает Мишель Фатали, - а слова ее бритвой по шее: "Донесешь!" - чистым русским языком. Отскочил, а она в реку, а тут муж, кинулся с ходу и тоже в Куру!" 
Мишель, сюжет? 
?! 
(Племя на Кавказе. Герой - пророк.) 
Или шалость? 
!! 
(Memor2: написать длинную сатирическую поэму: приключения Демона). 
Может, испытание судьбы?! "Мне цыганка нагадала: женюсь дважды! А я пока холост". Гадалка спутала: не две женитьбы, а две дуэли. Но пока не было ни одной. 
Грузинка (а не гречанка?) и татарин сидят на шаткой ступени крыльца, опустив ноги в играющие воды Куры. 
Раздался нежданный выстрел: коварный враг? просто охотник? 
Денщик трет круп вороного коня офицера ("как смоль, ноги - струнки! а уж выезжена - как собака бегает за хозяином! уж такая разбойничья лошадь!"), капли стекают в Куру; шкурка вздрагивает, и вдруг конь, навострив уши, заржал, и звук побежал по воде, ударяясь о новый гранит набережной. 
Геург всаживает в серебряное гнездо рукоятки рубиновый, словно кровавый закат на Куре, камень. 
А слепой-то видит! Он смотрит, как течет Кура, медленно, с водоворотами, неся в Каспий и ржанье коня, и нежданный выстрел, и отблеск заката. 
Непременно случится: пляски огня на реке в этом долгом-долгом тридцать седьмом. Немые возопиют, и слепые прозрят. 
- Как тебе нравится, Саша? Наш Али рассказал мне чудесную сказку. 
Старый кавказец слышал про Ашик-Кериба. 
- Турецкая? 
- Не совсем, - говорит Фатали Мишелю. - Кавказско-татарская или азербайджанско-туркменская. 
А впрочем, долго объяснять, можете и так: турецкая! 
- Каково, а? "Грустен, как зимнее небо". Вот еще: "Утренний намаз творил в Арзиньянской долине, полуденный намаз в Арзруме, пред захождением солнца творил намаз в Карее, вечерний намаз в Тифлизе". Не Тифлис, а Тифлиз! 
- А куда ж пятый намаз делся? - старый кавказец знает. 
- Да, а где пятый, Али? 
- Путешественнику и вовсе можно не совершать намаз, Коран разрешает, это не грех. 
- Непременно научусь! Вот увидишь, Саша, и в Мекку поеду! Буду... Как вы говорили, Али? 
- Гаджи-Мишелем. 
- Вот-вот, Гаджи-Мишель!... "Магуль-Мегери лучше всех девушек Тифлиза". 
- Не "Мегери", а "Мехри". 
- Да, да, запомню! Обрати внимание: не Тифлис, а именно Тифлиз! Сааз... Какого он рода? 
- Я ж говорил, Мишель, у нас родов нет. 
- Пророк Хидр, это что же, вроде нашего Ильипророка? 
- Да, есть пророк Илиаз. 
- А если их объединить? Хидр плюс Илья, Хидирилиаз?! 
- Хизр на белом коне. 
- И эту поговорку не забыть, непременно записать: "Как тебя зовут, адын недир. Решит, бирини де, бирини ешит, раз говори, а другой раз услышь". Какая звонкая рифма: решит - ешит... Паша, пашей, ушей! "В одной руке чаша с ядом..." Саша, я навестил вчера Нину Грибоедову, кланялись тебе! "в другой руке - кинжал!" Боже, сколько на Кавказе сюжетов! 
И какой сюжет в голове? Может, о старом кавказце? Или этот, неосуществленный: "...из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране"? 
- Итак, благословим всемогущего аллаха, так, кажется, Али? расстелем ковер отдохновения, закурим чубук удовольствия и возьмем в руки перо. Кстати, а как насчет кахетинского у нас? и да направит пророк стопы вдохновения во времена Ашик-Кериба! Сколько сюжетов! Вам бы, Али, только начать! 
В ФАЭТОНЕ С ГОСУДАРЕМ 
Это известный метод - накалять и остужать, бить и обласкивать. До похвалы за восточную поэму еще в Тифлисе, в апреле, было сделано бароном Розеном замечание, а затем долгое внушение; может быть, оттого и хотелось ему потом сгладить резкость; это по памятному делу - началось весной тридцать седьмого, а завершилось осенью тридцать восьмого - об отчаянии армянских, а частично азербайджанских переселенцев из турецких провинций-пашалыков - обложены непомерной данью; переселились после поражения турецких войск, по Адрианопольскому договору, еще при Паскевиче из Арзрумской, Карсской и Баязетской провинций, и - взбунтовались! 
- Вы молоды, чисты и доверчивы, Фатали, у вас впереди блестящее будущее, не надо было вам встречаться со смутьянами! Эти полудикие переселенцы! А вы произвели на них такое благоприятное впечатление, барон! И Парсег, и Галуст-ага, и Нагапет. "Нашли наконец-то живую душу!" "Неужто, - рассказывали они, - мы обманывались, когда переселялись сюда, к своим же, из турецких пашалыков Арзрумского, Карсского и Баязетского?!" 
- Учтите, ласковое и снисходительное обращение с ними они почитают слабостью, я дал команду, для обуздания и отклонения вредного примера от других, а также для поселения в них страху!... 
А они на вас надеялись! "Счастливый, под началом такого генерала работаешь!" - говорили мне. 
И в рапорте военному министру барон пишет: "Меры кротости и убеждения на них не действуют, как и вообще на азиатцев, пребывающих в невежестве; дальнейшее снисхождение им послужит весьма опасным примером для всех других, не только переселенцев, но и коренных жителей, и не в одной Армянской области, а и в прочих провинциях, при каждом исполнении требований начальства". И в конце секретного отношения, мысль эта возникла именно во время внушения Фатали: "Все эти распоряжения я покорнейше прошу ваше сиятельство подвергнуть на высочайшее благоусмотрение его императорского величества". Аи да Фатали! "...без послабления и всякой уступчивости!" - изволил найти государь.